Убить в себе жалость - Нестеров Михаил Петрович. Страница 69

Максим мысленно телеграфировал отцу подавиться, глядя, как тот медленно тянет водку, запрокидывая голову. Маленькое приключение, которое он запомнит на всю жизнь, закончилось. Он недолго пробыл в героях, сейчас даже пожалел о своей несдержанности. Он не хотел бить Валентину Ширяеву, просто подумал, что так нужно. Так положено: не от него ли несет потом, сыростью погреба и вот следы от наручников. Просто обязан был ударить ее.

Раскаяние…

Только кому оно нужно? Себе — нет, тут поскорее бы избавиться от этого чувства, которое все больше щемило грудь. Для отца тоже все прошло: расслабился, успокоился. А волновался ли он?.. Глядя на него, подумаешь, что не очень. Для него важнее была встреча с Ширяевой. И даже не интересно, сама она пришла к отцу или ее попросили. Скорее сама, приглашение ей выписали бы совсем в другое место.

Пусто на душе, одиноко. Стоило тогда торопить водителя, понукать его, как скаковую лошадь, обещать денег и душить в себе желание поведать о своих злоключениях постороннему человеку? Наверное, нет. Но это было и останется. Как некоторое время будет давать знать о себе розовый след на запястье.

Когда он вбежал в кабинет и ударил Ширяеву, не подумал о том, что ее присутствие является доказательством того, что она говорила правду. Все было: и зверски замученная девочка, и умерший в муках больной сын судьи.

Максим заблудился в противоречиях, отчетливо понял, что совсем не знает ни себя, ни жизни. Хотя несколько дней назад считал себя самостоятельным, достаточно повидавшим на своем веку человеком. Оказывается, нет. Тогда где и у кого искать поддержки? Кто даст правильный ответ — тот, который нужен ему, а не другой, который выгоден другому?

Другому…

Другой — это отец.

Нет, это несправедливо по отношению к отцу.

Бесполезно мучить мозги и болезненно ковыряться в душе, — что он знает о ней? Только то, что она иногда болит.

Собираясь уходить, Максим спросил:

— Пап, это правда?

Отец долго смотрел на сына, словно не понял, о чем говорит Максим.

"Извини, детка, сейчас я немного занят".

Нет, это из другой оперы, звучит со слабым фоном телефонной связи.

— Пошел вон отсюда!

Казалось, Максим ждал именно этого ответа. Не попрощавшись, он вышел.

Маргелов отвез Валентину домой. Всю дорогу они молчали. Так же, не говоря ни слова, женщина поблагодарила Василия прикосновением руки.

— Вася, я попрошу тебя еще об одном одолжении. Сделаешь?

— Да, да, — быстро ответил следователь.

— В Мареве сейчас переполох, наверное. Не съездишь туда соседей успокоить?

— Сделаю.

Они вошли в подъезд, не обращая внимания на соседей, которые притихли при их появлении. Подойдя к двери своей квартиры, Валентина равнодушно подумала, что оставила в кабинете Курлычкина сумочку. Ну и черт с ней, что бы там ни находилось: косметичка, зеркало, расческа, сигареты, ключи от квартиры, документы… Нет, документы она благоразумно оставила дома.

Она позвонила в квартиру Грачевского. Он открыл быстро, словно стоял за дверью и поджидал соседку. Бросив взгляд на незнакомого мужчину, Грач поздоровался:

— Здравствуйте, Валентина Петровна.

— Здравствуй, Володь. Я вам свой ключ от квартиры оставляла, не посмотришь?

— Сейчас, — скрывшись за дверью, Грачевский скривился. Выждав, вынул из кармана ключи.

Маргелов задержался у Валентины минут на десять, за это время успел заварить чай. Ширяева достала из-за тумбочки оставшиеся деньги и протянула следователю.

— У меня к тебе просьба, Василь: сохрани, пожалуйста.

Следователь нерешительно принял деньги.

— Вообще-то без проблем… Себе на жизнь-то хоть оставила?

— На жизнь… — женщина провела ладонью по лицу. — Вась, ты еще помнишь наш уговор?.. Если что, позаботься о моем соседе — ты только что его видел. Это он мне помогал. — Дождавшись утвердительного ответа, она поторопила следователя: — Езжай, Вася.

Только за Маргеловым закрылась дверь, на пороге вырос Грачевский.

— Ты где была?

Валентина нашла в себе силы улыбнуться.

— На свидании.

— Я, наверное, беспокоюсь за тебя.

— Хорошо, хорошо… Зайди через часок, Володь, ладно? Мне нужно привести себя в порядок. Не в службу, а в дружбу: сгоняй за бутылочкой.

Первым делом она сожгла записку, оставленную Грачевскому. Прикурив сигарету, посмотрела на часы и подошла к окну. Приблизительно в это время с работы возвращался Николай Михайлов. И она увидела его: ссутулившись больше обычного, он шагал к дому, в руках мятый полиэтиленовый пакет, из него торчат перья зеленого лука. От толпы подростков отделился парень лет шестнадцати и пошел навстречу: старший сын Михайлова. Еще один мальчик присоединился к отцу, потом девочка: заглянула в пакет.

Ничего Валентина не смогла сделать, столько усилий пошло насмарку. Усталая, выжатая утомительным и неравным поединком с Курлычкиным, она невольно пересматривала свои позиции. Сейчас все казалось грубым, несправедливым, грязным, до конца дней своих не отмыться.

Что же дальше делать, жить так, словно ничего не случилось? Кто подскажет? Может быть, Коля Михайлов? Остановить его на площадке и, не жалея себя и его, в упор спросить: "Коля, я совершила глупость — такую же откровенную, как и ты, когда опрокинул гроб с моим сыном, — скажи мне, пожалуйста, ты остановился или хочешь большего, например, пойти на кладбище и своротить памятник Илье? Нет?.. Спасибо тебе, Коля… А я… я своротила".

Она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и, не отдавая себе отчета, кинулась в прихожую.

Михайлов остановился, в недоумении глядя на Ширяеву. Женщина молчала, губы ее подрагивали. Часто моргая, Валентина еле слышно сказала:

— Здравствуй.

Он опустил глаза. Его обступили дети; младшая дочь, глядя на Валентину, жевала зеленый лук, старший переводил беспокойный взгляд с отца на Валентину.

Подняв голову, сосед ответил на приветствие, впервые после того рокового дня:

— Здравствуйте.

И зашагал по лестнице.

Не в силах сдерживать слезы, женщина расплакалась.

"Представление окончено…" — усмехнулся Курлычкин, проводив Максима взглядом. Он неосознанно воззрился на крайнее окно кабинета, без жалюзи выделяющееся как бельмо. Потом перевел взгляд на сумку, оставленную судьей. Тихо вошел Сипягин. Подошел к окну. Курлычкин подумал: если бы на окне помимо жалюзи отсутствовала бы и рама, Сипягин, наверное, бросился бы вниз. А так просто смотрит.

Вот бредятина…

— Чего Мигуну-то сказать? — не оборачиваясь спросил Костя.

— Он пришел?

— Давно уже. Когда следак Ширяеву уводил.

— Он в курсе?

— Конечно.

— Позови.

Когда вошел Мигунов, Курлычкин кивнул на стол:

— Сумка Ширяевой. Надо бы отвезти. — И уже с явным раздражением: — Хватит мучить эту бабу!

Мигунову душещипательная сцена напомнила детский фильм, где ради возвращения прежнего облика сказочный Иван надоедал всем, пугая: "Кому доброе дело сделать?" И очень похожее настроение было у шефа. Мигунов едва не рассмеялся. Это сейчас шеф такой добрый, а если бы Максим по-прежнему находился в неволе, все было бы по-другому.

В коридоре Мигунов встретил товарища, который радостно осклабился, увидев в руках Ивана женскую сумку.

— Отличная барсетка! Где достал?

Иван оставил приятеля без ответа, думая, что все оказалось серьезным настолько, что в дело вмешался следователь прокуратуры. И даже не важно, какое участие он принимал в судьбе Ширяевой — то ли из личных симпатий или по дружбе, либо по долгу службы, что было маловероятно. Иван исключил и то, что Маргелов мог косвенно поучаствовать в похищении Максима. А почему собственно косвенно? — подумал он, садясь за руль машины.

Как бы то ни было, но у Мигунова были определенные инструкции на этот счет. По сути, он отвечал за исход операции, которую лично подготовил, — и не только перед Курлычкиным. Люди, задействованные в убийстве девочки, внушали ему куда больший страх, нежели перерождающийся на глазах шеф, удивительно напоминающий сказочного Ивана: "Сумка-то Ширяевой. Надо бы отнесть".