Государь революции (СИ) - Бабкин Владимир Викторович. Страница 63

Точно так же собирались толпы на улицах, точно так же шумели митинги, точно так зажигали толпу ораторы. Вот и сейчас какой-то простецкого вида усатый человек вещал с импровизированной трибуны и его голос разносился далеко по улице.

Послушав пару минут горячую антивоенную и антиправительственную речь, Урядный спросил стоявшего рядом мужчину явно пролетарского вида.

— Простите, мсье, а кто это выступает?

Тот смерил Степана взглядом, полным сомнения, но все же разъяснил:

— Это Гастон Монмуссо, он из наших, из железнодорожников.

— Благодарю вас, мсье!

Урядный коснулся шляпы и отошел в сторону. Отвечавший ему человек, проводил его оценивающим взглядом, но ничего не решив, вновь повернулся в сторону оратора.

А оратор все клеймил и клеймил, вдохновлял и вдохновлял, обличал и обличал, призывал и призывал. В общем, делал все то, что обычно делают искусные ораторы, умеющие завести публику и повести ее за собой.

— Гастон Монмуссо, — проговорил сам себе Степан под нос, — надо будет запомнить.

Впрочем, нельзя сказать, что происходящее было таким уж неожиданным поворотом событий. Антивоенные настроения витали в воздухе и даже усиливались с каждым днем. Сам Степан Урядный за эти дни во Франции повидал всякого, околачиваясь и в различных парижских кофейнях, и среди простого парижского люда, и среди обыкновенных солдат, коих в Париже было предостаточно. И повидал, и послушал, и увидел, и услышал. А услышал он в основном глухой ропот недовольства тем, что война давно уже превратилась в мясорубку, перспектив скорой победы не видно, торговля замерла, коммерция умирает, а жить с каждым днем становится все труднее, и все дороже. И это говорили те, кто жил в тылу, а уж те, кто прибывал на побывку с фронта вообще не стеснялись в выражениях.

Но такие разговоры были и раньше, ни во что не выливаясь. Глухой ропот таковым и оставался до тех пор, пока не произошел резкий сдвиг в международной обстановке. Когда, сначала русские, а за ними и противники Франции в этой войне, объявили о своих "Ста днях" и готовности начать говорить о возможном перемирии, у масс появилась, сначала робкая, но с каждым днем набирающая силу надежда на то, что уж сейчас-то и остальные страны Антанты, сохранив лицо, все же в той или иной форме согласятся приостановить эту бессмысленную войну. В такое развитие событий верили многие, многим это виделось делом совершенно ясным и решенным, так что Урядному не раз и не два приходилось быть свидетелем различных пари на предмет того, кто, когда, в каком порядке и в какой форме сообщит миру о том, что и Великобритания, Франция, Италия и другие страны готовы начать переговоры об окончании войны.

Вчера Степану один приличного вида господин даже доказывал авторитетно, что у него есть совершенно точные сведения из весьма знающих источников, что решение об окончании войны уже неофициально принято и сейчас идут тайные переговоры с Германией о том, что немцы должны уйти из Бельгии, а Эльзас и Лотарингия будут объявлены самоуправляемыми территориями под совместным управлением Парижа и Берлина. Говоривший это господин, заговорщицки шептал об этом Степану и был полон таинственной важности.

Другой господин утверждал, что секретные переговоры об окончании войны ведутся уже давно, а русский Император объявил о "Ста днях" по поручению из Лондона и Парижа, желавших сохранить лицо. Мол, об этом русского Царя просил сам английский король в личном письме. Что мир — дело решенное, вон даже Америка не стала вступать в войну, поскольку в Вашингтоне об этом точно знают.

Было немало разговоров о том, что участники войны ведут переговоры о возврате границ, которые были на момент начала войны, и что немцы ведут торг о том, чтобы не платить никаких репараций. Но, мол, ничего у них, понятно, не выйдет, и Германии, безусловно, придется заплатить.

Кто-то утверждал, что немцы хотят остаться на тех территориях, которые они захватили в ходе войны, но Антанта требует ухода немцев. И еще Эльзас и Лотарингию. И Бельгию.

В общем, в головах у многих творился бардак, когда никто ничего толком не знает, но впечатление такое, что что-то знают все. Версий гуляло множество, но было в них и одно общее — похоже, что войне — конец. Дальше версии расходились и ветвились самым причудливым образом.

Окончательно все уверились в благополучном для мира исходе событий после того, как Папа Римский Бенедикт XV выступил вчера с обращением к воюющим странам прекратить войну и сесть за стол переговоров, а также о своей готовности выступить посредником между сторонами конфликта.

Тем большим шоком стало сегодняшнее известие о том, что английская и французская армии начали мощный артиллерийский обстрел германских позиций. Всем стало ясно, что надежды на мир рухнули, что генералы не собираются останавливать войну и впереди союзников ждет то самое наступление генерала Нивеля, о котором так много судачили в парижских кафе, и которого так опасались многие.

Официальные газеты тут же раструбили о начале решающей битвы, которая закончит эту войну, о военном гении генерала Нивеля, о героических солдатах Антанты, которые опрокинут врага и заставят его капитулировать, вернуть Франции, потерянные в прошлой войне исконно французские Эльзас и Лотарингию, восстановить независимость Бельгии, и выплатить гигантские репарации. В общем — Германия заплатит за все!

Много на страницах французской официальной прессы рассуждалось о том, что французы — свободолюбивый народ, который не может терпеть несправедливость и угнетение других народов, что мир не может быть установлен до тех пор, пока многие малые народы страдают под гнетом Центральных держав, пока огромные территории и целые страны находятся под оккупацией, и потому французы, вместе с другими свободолюбивыми народами, решительно отвергают всякий компромисс, поскольку мир в нынешних условиях станет унижением, равнозначным поражению.

Однако, вопреки бравурному тону газет, на улицах городов Франции царило совсем иное настроение. Шок, гнев, растерянность — вот что видел вокруг себя Степан Урядный, пробираясь сквозь толпу.

Откуда-то спереди потянуло дымом. Степан не видел из-за голов подробностей, но там явно что-то горело.

— Пожар?

Ему весело ответил идущий навстречу молодой человек студенческого вида.

— Нет, мсье. Горит полицейский участок!

Урядный кивнул и проговорил по-русски:

— Началось…

Что ж, вот в воздухе и начал витать запах беспорядков, предвестник запаха революционных потрясений, про которые ему сегодня так красочно сказал (принимая "пожертвования" из рук Степана) мсье Лекуан:

— Щепетильность в методах — это буржуазный пережиток, чуждый делу истинной революции…

МОСКВА. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 марта (5 апреля) 1917 года.

Я хмуро смотрел на своих министров.

— Это — ультиматум.

Сандро кивнул.

— Фактически так и есть. Они все поставили на карту.

Свербеев склонил голову.

— Это так, Государь.

— Но они же понимают, что мы на это никогда не согласимся?

— Да, — мой военный министр кивнул, — и это требование о назначении французских генералов на командные посты в Русском Экспедиционном корпусе я считаю откровенной провокацией, которая имеет своей целью сделать для нас этот ультиматум совершенно неприемлемым. Мало того, что они требуют подчинения французскому командованию наших войск, так еще и обставляют это требование совершенно позорными для нас условиями, словно наши бригады это какие-то дикие индийские сипаи или негры Алжира!

Глава МИДа счел нужным отметить:

— По дипломатическим каналам нам разъясняют это требование, как единственный вариант для России выполнить свои союзнические обязательства и при этом не нарушить собственное заявление о "Ста днях для мира". Мол, русские части находятся под французским командованием, и потому, как бы, не совсем русские. А Россия сама по себе тут ни при чем и приказа наступать не отдавала и таким образом свои заявления никак не нарушала.