Сундучок, в котором что-то стучит - Аксенов Василий Павлович. Страница 9

Я запасаюсь терпением и умоляю вас, любезный читатель, последовать моему примеру.

Однажды, на заре тридцатых годов, авиатор Четверкин вернулся в Ленинград из экспериментальных полетов над пустыней Гоби и вознамерился… Сейчас уже трудно установить, что же вознамерился сделать Юрий Игнатьевич на заре тридцатых. То ли он хотел сконструировать мускулолет, то ли портативный быстронадувающийся дирижабль для средних и мелких учреждений, то ли это было время реактивной на торфяном топливе гидроаэротележки?.. Четверкин всегда был полон идей, и проекты различных технических новшеств зарождались в его голове беспрерывно, пожалуй, даже избыточно. Короче говоря, ему была нужна радиальная американская пружина «зан-тар», а достать в те дни такую простую вещь было чрезвычайно сложно.

Однажды в четверг после дождя перед ужином к дому на Крестовский подъехал мрачноватый молодой человек на роликовых коньках. Отрекомендовался он лаконично:

– Питирим Кукк, гений.

Он извлек из своего рюкзака вожделенную пружину «зан-тар» и заломил за нее бешеную цену.

– Хотите рублями платите, хотите тугриками или юанями, – сказал он Четверкину, а вожделенная пружина в его руках поблескивала под лучами закатного солнца.

– Позвольте, но все излишки иностранной валюты я сдал в Банк внешней торговли, – сдержанно возмутился пилот.

– Поторопились, – неприятно проскрежетал Питирим Кукк и протянул вперед левую руку с пощелкивающими пальцами, правую же с пружиной «зан-тар» отвел назад. – Долларов у вас не завалялось? Доллары принимаю по курсу Сенного рынка: прямая для вас выгода.

Вручив нахально-мрачноватому «гению» бешеную сумму нормальными рублями и завладев вожделенной, Юрий Игнатьевич без излишних церемоний показал на дверь.

Однако в дальнейшем Четверкину пришлось неоднократно прибегать к услугам Питирима, фамилия которого оказалась двойной, не просто Кукк, а Кукк-Ушкин. То понадобится особое бельгийское сверло «линчап», то кронштейны фирмы «Кимми Каус», то линзы системы «Братья Ксеркс»… Все это можно было достать только у одного человека в Ленинграде.

В те времена Юрий Игнатьевич частенько навещал невыразительный серый дом возле четырех львов с золотыми крыльями. Питирим не пускал его в глубь своей квартиры, которую он ревностно оберегал не только от гостей, но и от подселения других жильцов, так называемого «уплотнения», столь популярного в те годы. Каким уж образом это ему удавалось, для Четверкина осталось тайной. Иногда в прос-тую душу авиатора закрадывалось сомнение: а вдруг мрачноватый молодой «гений» просто-напросто спекулянт? Однако сомнения эти быстро рассеивались.

– Не для себя беру, – всякий раз говорил Кукк-Ушкин, принимая от Четверкина бешеные суммы за дефицитные иностранные детали.

– Для кого же?

– Для них, – отвечал Питирим загадочно и длинноватым, желтоватым уже тогда пальцем поворачивал потускневший от времени глобус в латунных кольцах.

В далеких, темных комнатах питиримовской квартиры уже тогда что-то булькало, что-то позванивало, что-то тихо взрывалось. Уже тогда по паркету, стуча когтями, ходил клочковатый пудель Онегро. Сейчас этому пуделю, конечно же, не менее сорока лет, и это, безусловно, самый выдающийся собачий долгожитель.

Однажды, после очередного торгового акта, похожего, как обычно, на оскорбительный обман, Юрий Игнатьевич и увидел в углу под темным старинным портретом странноватый сундучок.

– Что это у вас там под портретом? – поинтересовался он.

Кукк-Ушкин усмехнулся:

– Это сундучок, в котором что-то стучит. Можете полюбопытствовать.

Четверкин взял в руки увесистый, на полпудика, сундучок, сделанный в какие-то очень далекие времена из непонятного материала, то ли камня, то ли металла, то ли дерева. Сундучок был украшен замысловатым вензелем, но никаких признаков замка или замочного отверстия Юрий Игнатьевич, помнится, не заметил.

– Приложите ухо, – зловеще посоветовал Кукк-Ушкин.

Четверкин бесстрашно прижал ухо к теплому, именно теплому, милостивые государи, боку сундучка. Через несколько секунд он услышал глуховатый мерный стук. Странное дело, он почему-то почувствовал к этому сундучку необъяснимую симпатию. Именно симпатию, милостивые государи, хотя какую, сами посудите, товарищи, симпатию может испытывать одушевленный человек к неодушевленному предмету, даже если в том что-то и стучит.

– Отдадите? – спросил Юрий Игнатьевич Питирима.

– Отдам, – усмехнулся тот. – Миллиончика за три.

Юрий Игнатьевич тогда должным образом оценил внезапно проявившееся чувство юмора у Питирима и долго хорошо хохотал. После полетов над пустыней Гоби у Четверкина появился вкус к доброму смачному хохоту. Впрочем, в те времена в моде были именно смеющиеся белозубые пилоты.

Юрий Игнатьевич хотел вообще-то как-то чем-то расшевелить Кукк-Ушкина, как-то пробудить его к нормальной жизнерадостной жизни, изгнать из него дух наживы, может быть, подружиться даже, чудачить вместе. Все было тщетно. Питирим близко к себе не подпускал и только усмехался многозначительной, надменной и неприятной усмешкой.

…Потом началась подготовка к воздушному штурму Арктики, а вскоре и сам штурм, и Юрий Игнатьевич забыл Питирима Кукк-Ушкина на долгие годы, а потом и вовсе забыл. Он любил только приятных добрых чудаков, а чудаков отталкивающего свойства даже и чудаками не считал, милостивые государи.

Четверкин заканчивал свой рассказ, прогуливаясь по тихой набережной канала вдоль фасада серого дома, и Гена внимал ему, прогуливаясь рядом. Друзья, разумеется, и не подозревали, что сверху, сквозь июньскую листву за ним наблюдает узкое и желтое лицо, похожее на тусклый фонарь прошлого века.

– Дружище Юрий Игнатьевич, а вы не можете вспомнить тот портрет, под которым стоял сундучок? – спросил Гена.

– Там было очень темно, и портрет темный, сделанный не позднее семидесятых годов девятнадцатого века, дружище Гена. Кажется… синий морской мундир… два ряда серебряных пуговиц… по-моему, низший офицерский чин… и неотчетливое желтое лицо, словно керосиновый фонарь… должно быть, живописец был не особенно искусен, да и краски не самого отменного качества…

– Морской мундир… – проговорил задумчиво Геннадий. Прославленная уже интуиция пионера плеснула хвостом над водой, словно проснувшаяся щука.

– Что ж, давайте поднимемся в бель-этаж, – предложил Юрий Игнатьевич. – А вдруг, на наше счастье, Кукк-Ушкин еще живет здесь, и в сундучке все еще что-то стучит, а цена упала хотя бы в десять тысяч раз?

Они поднялись на уже знакомую вам, читатель, площадку и позвонили в уже знакомую дверь и сразу же услышал уже описанный неприятный голос:

– Кого-с?

– Это он! – вскричал Четверкин. – Питирим, открой! Это я, Юрий Игнатьевич Четверкин, который покупал у тебя американскую радиальную пружину «зан-тар»!

Два глаза смотрели на пришельцев сквозь дверь: один сверху в увеличительное стеклышко – человечий, другой снизу в замочную скважину – собачий. Разницы, по сути дела, не было никакой. Слышалось сдавленное рычание.

– Проходимцы, проходите прочь! – послышалось из-за двери.

– Товарищ Кукк-Ушкин! – взволнованно заговорил Гена. – Дело чрезвычайной гуманистической важности. Из глубин мирового эфира пришел сигнал SOS. Мы не проходимцы. Я пионер Геннадий Стратофонтов, потомок известного путешественника.

– Ха-ха, – послышалось из-за двери. – Семя Стратофонтовых вымерло еще до семнадцатого, а Четверкин, ха-ха, испарился в местах арктических и пустынных. Ха-ха!

– Что за вздор! – воскликнули друзья.

– Ввв-ззз-доррр! – рявкнуло из-за двери.

– Питирим Филимонович, и вы, Онегро, вглядитесь! – умоляюще сказал Четверкин. – Неужели вы меня не узнаете?

– Сокола Четверкина вижу парящим в небе, а в вас, пожилой проходимец, не нахожу даже отдаленного сходства, – проскрежетало и прорычало из-за двери. – Уходите, не мешайте процессу, а то в милицию позвоню.

Юрий Игнатьевич безнадежно махнул рукой и отвернулся с явно обескураженным видом. Вряд ли кому-нибудь понравится, если в нем не узнают прежнего сокола и назовут пожилым проходимцем. Однако Гена ободряюще подпихнул старшего товарища локотком и заговорил вдруг совершенно неожиданным и несвойственным ему голосом маленького хитреца и проныры: