Олеко Дундич - Дунаевский Александр Михайлович. Страница 15

— С турками? — повторил Дундич. — Не на Косовом ли поле? Когда мы в тысяча девятьсот двенадцатом году их лупили, русские ребята нам помогали.

— На Косовом поле я не был, — пояснил Буденный, — но о нем слыхал. Косово поле для сербов так же дорого, как для русских — Бородинское. Выходит, что ты на четыре года раньше меня с турками рубился. Тех, что ты на Косовом поле не добил, пришлось мне под Керманшахом добивать.

Кавказская кавалерийская дивизия, в которой служил старший унтер-офицер Семен Буденный, занимала оборону под Керманшахом.

— Три месяца стояли, — продолжал Буденный, — а что у противника делалось — толком не знали. Как-то под вечер вахмистр собрал всех взводных унтер-офицеров и говорит: «Командир полка приказал каждому эскадрону любой ценой по „языку“ достать». И вахмистр тут же предложил: «Тяните, хлопцы, жребий, кому к туркам идти». Потянули. Жребий пал на меня. Вахмистр велит: «Бери четырех солдат — и к туркам».

Выстроил я эскадрон и спрашиваю: «Есть ли охотники за „языком“ сходить?» Вызвалось десять человек, взял четырех. Пошли. Впереди — проволочные заграждения. Проползли одну линию окопов — ни одной турецкой души, вторую — тоже пусто, доползли до третьей — там народу тьма-тьмущая. Сидят, чай попивают, о чем-то между собой гуторят.

— Гранату бы в них! — перебил Дундич.

— Не торопись, сынок. Не забегай поперед батька в пекло. Вижу, впятером нам с ними не сладить. Даю шепотом команду обратно ползти. Ползем и прислушиваемся. Вдруг слышу человеческий гомон. Хлопцам рукой показываю — двигаться в сторону, откуда турецкая речь слышится. Проползли на животах чуть ли не до того места, где винтовки составлены в «козлы». Слышим, разговаривают двое: часовой и подчасок. Остальные спят. Без выстрела хватаем обоих, берем оружие. Потом я на чистом турецком языке кричу: «Эллер юкарi!» [12]. Услышав команду, турки подняли руки и последовали за нами. Нужен был один «язык», а захватили семь. Был среди них и мой коллега — старший унтер-офицер султанской армии.

После рассказанного стало понятно, почему Буденный не хочет приказывать, а советует набрать добровольцев. Набрать их было нетрудно. К Дундичу являлись бойцы из разных частей. Каждому он устраивал проверку.

Смотрел, как парень садится на коня, как рубит, как стреляет, потом спрашивал:

— Смерти боишься?

— Хай вона Шпитального боится, — ответил ему молодой казак, поправляя сдвинувшуюся набок фуражку.

— Пулям не кланяешься?

— Воны мэнэ нэ чипають: то через голову пэрэлитають, то нэ долитають.

Одних Дундич брал, другим отказывал. Отказывал тем, кто не был уверен в себе, кто в трудную минуту мог струсить. Брал обстрелянных, волевых, таких, как Шпитальный, Сороковой. Вместе с ними ходил в разведку, брал «языков», приносил ценные сведения о расположении войск противника, о его огневой мощи. Однажды Дундич вызвался доставить пушку. Только вчера ему удалось засечь в балке недавно переброшенную вражескую батарею.

— С орудийной прислугой мои ребята в два счета справятся, — уговаривал Дундич Стрепухова.

— А взвод прикрытия в расчет не берешь?

— Мы его с пулемета накроем. А чтобы пушку доставить, разреши, Петр Яковлевич, мне еще человек десять с собой взять.

Дундич умолчал еще об одной силе, которую он собирался привести в действие, — о большом стаде коров, пасшемся неподалеку от батареи. Сделал он это сознательно, потому что хотел удивить не только врага, но и своих товарищей.

Ранним утром, когда над степью стоял густой туман, Дундич подъехал к пастухам и велел им немедля гнать коров в сторону балки.

Услышав топот сотен копыт, белоказаки приняли стадо за колонну пехоты и тотчас открыли бешеный оружейный огонь.

Обезумевший скот с ревом понесся вдоль балки, сея панику во вражеском стане. В это время с другой стороны конники открыли пулеметный огонь по батарее. Перепуганная орудийная прислуга разбежалась, бросив пушки, передки, зарядные ящики и лошадей.

Не прошло и нескольких минут, как лошади уже тащили новую трехдюймовую пушку. Вторую оставили на месте, но обезвредили, сняв с нее панораму и замок.

К вечеру захваченная пушка вела огонь по белым. Красноармейцы назвали ее «трехдюймовка Дундича».

Позже, когда в руки красных конников вместе с другими документами попало донесение командира разгромленной батареи, бойцы с удивлением прочли:

«Наша батарея, будучи атакована вражеской кавалерией и пехотой, под давлением превосходящих сил противника вынуждена была отойти на новые позиции. Потеряна трехдюймовая пушка».

— Превосходящие силы противника, — повторяли красные конники, от смеха хватаясь за животы. — Ну и смельчаки кадеты [13]. Коров испугались…

Куда девался Дундич?

Командир полка был озабочен. Куда девался его помощник? Еще час назад Дундич был в горнице и никуда не собирался. Вместе обедали, за столом обсуждали зарубежные новости, приходившие с опозданием на Царицынский фронт.

Весна 1919 года была богата революционными событиями: в Будапеште провозглашена Венгерская Советская Республика, над кораблями французской эскадры взвилось Красное знамя, и Антанта вынуждена была поспешно вывести свои войска из революционной России.

Бациллы коммунизма проникли и в Германию. Той же памятной весной Бавария стала Советской республикой. Мюнхен, с его Красной гвардией, уже казался Дундичу таким же близким, как и город на Волге. В Царицыне и Мюнхене рабочие делали одно общее дело — с оружием в руках защищали пролетарскую революцию. Если бы в эти минуты Дундич увидел Гильберта Мельхера, он бы первым бросился к нему навстречу и попросил извинить за скандал, учиненный на заседании в «Столичных номерах».

— Ошибался я, Петр Яковлевич, — сказал Дундич, когда речь зашла о событиях в Мюнхене. — Всех немцев на один аршин мерил. Коля Руднев пытался меня тогда образумить…

Олеко не любил открыто признаваться в своих ошибках. Это било по самолюбию и, как ему казалось, роняло его авторитет. Но Стрепухов был другого мнения.

— Не ошибается, брат, тот, кто ничего не делает. И я, признаться, тоже ко всем австрийцам относился с неприязнью — и к их императору, и к рядовым солдатам. Действовал по пословице «вали кулем, потом разберем». А разобрался, увидел, что дело не в нации, а в классе. Австрийская буржуазия против нас, а пролетарии с нами. Взять хотя бы того же Бергера *. Австрийский рабочий, второй год в красной коннице служит. Настоящий солдат революции!

Разговор перешел к Балканам.

— Домой тебя не тянет, Ваня? — спросил Стрепухов.

— Тянет, Петр Яковлевич. Но Югославия — королевская. Я сербскому королю еще в семнадцатом году отказался служить, а он и теперь страной правит.

— А если, к примеру, товарищ Ленин вызовет тебя и скажет: «Товарищ Дундич! Спасибо за честную службу, за то, что ты нам в трудную минуту подсобил. Теперь наша армия окрепла. Венгры уехали к себе делать революцию, немцы — к себе. Хочешь — оставайся в России, а хочешь — поезжай домой, короля кончать, революцию делать». Ну, что ты нашему Ильичу на это ответишь?

— Скажу, что домой поеду, когда Мамонтова добьем. Дело начато, но не кончено.

— Ну и правильно! — Стрепухов положил на плечо Дундича свою широкую ладонь. — Перво-наперво надо с кадетами разделаться, Советскую власть на Дону укрепить, а потом мы и югославам поможем. Я с хлопцами поговорю — всем полком в Сербию поедем.

П. Я. Стрепухов.

— Поедем, Петр Яковлевич, — загорелся Дундич. — И Марийку с собой возьму…

— Что за Марийку?

Дундич достал из бокового кармана фотокарточку и протянул ее командиру полка. На Стрепухова смотрела круглолицая большеглазая девушка, с косами, уложенными на голове венком.