Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич. Страница 35
Захаров прикоснулся плечом к ее плечу и сжал руку выше локтя…
У них было немного времени — через полчаса майор Кудрин собирал младших командиров и комсоргов. Поэтому далеко от лагеря не пошли — бродили меж сосен на опушке.
— Мне одно не совсем понятно, Марий. Ты ненавидишь войну, а сама вот на всю жизнь добровольно влезла в мундир.
Манюшка усмехнулась, вспомнив Бориса Бутузова и весь его спецовский шик — при встрече там, в Залесье.
— Что в мундир влезла — получилось в общем-то случайно. — Она помолчала, подумала. — А если копнуть поглубже — не случайно. Знаешь, жила в оккупации… Хоть и маленькая, а много повидала чего, вот было такое чувство, будто ты козявка и над тобой нависло коровье копыто. И когда от немцев убегали и прятались, и когда они убивали нас, у меня кулаки чесались: эх, будь у меня хоть какой-нибудь пугач… Беззащитной чувствовать себя унизительно. Если будет война, не хочу быть мирным населением!
— Ну, ну, — Захаров поднял с земли, усыпанной старой хвоей, крепкую молодую шишку и запустил ею в крону высокой сосны. Он, видимо, хотел сыронизировать, но почувствовал, что сейчас нельзя. — Ладно. Я рад, что ты такая… Тебе не пора?
Собрались в столовой — под драночный навес над двумя рядами грубо сколоченных столов и скамеек. Майор Кудрин сообщил, что завтра утром из лагеря на соревнования в Киев выезжает большая группа спецшкольников. Среди них много младших командиров.
— Давайте посоветуемся, кем заменить товарищей. — Майор засунул пальцы под ремень и разгладил несуществующие морщинки на гимнастерке. — Старшину роты Мигаля заменит Славичевский. Возражения есть?
Когда дошла очередь до четвертого взвода, неожиданно для Манюшки всплыла ее кандидатура. Выдвинул тот же Славичевский, а капитан Тугоруков — опять-таки неожиданно — поддержал.
— Доманова — спецшкольник дисциплинированный, только вот характерец у нее… — Он неодобрительно пощелкал пальцами. — И язычок…
— Характерец — сломать, язычок — укоротить, — сказал кто-то пародийно начальственным тоном и по рядам пошел погуливать смешок.
Майор сдвинул тонкие выгоревшие брови.
— Обижаете, ребята. Никто из командования школы никогда не ставил таких целей. Хотя служба есть служба, и любой характер должен подчиняться дисциплине. Язык — тоже… Лично у меня против Домановой возражений нет.
На построении, где были объявлены назначения, командир батальона сообщил еще одну новость: первый взвод, в котором не осталось ни одного младшего командира и мало личного состава, временно расформирован.
В четвертый оттуда перевели шестерых.
Зайдя в палатку третьего отделения, Манюшка оглядела ее уже командирскими глазами.
— Видит бог, не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора. Но от службы не отказываюсь. Поэтому я ваш временный командир со всеми вытекающими последствиями.
— Что-то вы слишком многословны, товарищ отделенный, — заметил Матвиенко. — Извиняться нечего. Какие будут приказания?
— Ах, вам не терпится? Хорошо. Матвиенко и Мотко, принести свежей травы. Евстигнеев, расставить по местам ботинки — свалены в кучу, как утильсырье. Бутузов, поправить матрасы.
Матвиенко вытянулся и взял под козырек.
— Разрешите обратиться, товарищ командир. Какой травы принести — помельче или покрупнее?
— Помельче — мягче спать будет. Впрочем, себе можешь покрупнее.
Бутузов, иронически улыбаясь, с подчеркнутым рвением принялся тормошить матрасы. Дернул за ногу углубившегося в чтение Мотко и прикрикнул:
— Належни на боках натрешь, лодырина! Встать! Не видишь, человек при исполнении? Марш за травой!
Тот огрызнулся:
— Не твое дило. Бачишь, культурно отдыхаю. — И, обращаясь к Манюшке, миролюбиво начал убеждать: — Марий, зачем она нам, ота трава? Ще й старая не совсим потерлась. Дай я лучше почитаю. Вот послухай, що дед Щукарь рассказывает…
— Потом, потом, — тоже миролюбиво перебила Манюшка, побаиваясь, как бы упрямец не показал свой норов. — Вот наведем порядок…
Мотко нехотя закрыл книгу, встал и, потягиваясь, заворчал:
— Хай тоби грець! Думал, що ты человек душевный и нежный, и будет нам «легкая дыхания». Що не кажи, а власть портит людей… Пошли, Васыль.
Но если Бутузов и Мотко, пусть с неохотой, но все же подчинились, то Евстигнеев категорически заявил:
— Я… ето… не лакей, чтоб за каждым ботинки прибирать. Отказываюсь! И отстань от меня раз и навсегда, я временных командиров не признаю!
Манюшка растерянно пожала плечами.
— Ну… хорошо, я сама за тебя сделаю.
— Не за меня! — аж подскочил Евстигнеев. — Сама не барыня! — Он выскочил из палатки.
После ужина, перед отбоем, во взвод прибыло пополнение — Витька Комора и Дмитро Калинник, ребята в полтора раза крупнее своего нового командира, с тяжелыми кулаками и не менее тяжелой репутацией. Когда они вошли в палатку, у Манюшки, сразу догадавшейся, что это пополнение из расформированного первого взвода, екнуло в груди, она вся напряглась.
— Господин комотд, прибыли для прохождения дальнейшей службы! — дурашливо доложил Калинник. Дурашливо, но не издевательски: его иссиня-черные глаза смотрели усмешливо-дружелюбно, пальцы, зарывшиеся в курчавую черную шевелюру, как бы в смущении почесывали затылок. — Куда прикажете приземлиться?
Манюшка показала на две бесхозные постели. Калинник сразу же завалился на свою, а Комора, тряхнув обжигающе рыжей гривой, уставился прямо в глаза Манюшке такими же рыжими глазами и угрожающе отчеканил:
— Предупреждаю: ко мне никаких претензий! Мы друг друга не знаем.
— Ну что вы, сэр. — Манюшка резко отодвинула листок, на котором писала заметку в стенгазету, и облокотилась о тумбочку, приняв независимую, несколько даже вызывающую позу. — Не скромничайте. Кто же вас не знает? Первый парень на деревне, а в деревне два двора. Претензии как ко всем: если будут, то будут, а нет — так нет.
— За каждую претензию будешь получать по хавальнику. Все ясно… сэруха? — он захохотал.
— Ясно. Ты, я вижу, парень — гвоздь: в доску — гнется, в дерьмо сам прется.
— Я все сказал. — Комора повернулся к выходу. Через плечо насмешливо произнес: — К отбою не ждите. Разрешаю отдыхать без меня.
Народ в палатке помалкивал — видно, не определили еще своего отношения к новичку и созданной им ситуации. Исподтишка поглядывали на Манюшку. Она, холодно-спокойная, доступно-недоступная, словно статуя античной богини, снова вернулась к недописанной заметке. Никто и подумать не смел, что на душе у нее неприятно скребет.
Манюшка была в растерянности. Что сегодня Комора не придет к отбою — черт с ним, хоть бы и совсем не приходил. Но вот завтра, когда он не встанет на зарядку, — что делать? Может, плюнуть и все… В таком случае надо сразу же идти к капитану и подать в отставку из-за несоответствия занимаемой должности.
Во время отбоя и потом, когда возвращалась к себе в палатку, Манюшку точила забота о завтрашнем подъеме. Поскольку в отставку она подавать не собиралась, то мысли ее постепенно из растерянно-расплывчатых — ах, что же будет? — превратились в конкретно-деловые: надо сделать так-то и так-то, а если он так, то она — вот так-то. Наметив и продумав план действий, Манюшка выбросила Комору из головы — не хватало еще мучиться бессонницей из-за этого морального огрызка! — и, как всегда, поболтав на сон грядущий с женщинами, спокойно и крепко уснула.
Утром к подъему она явилась в палатку, поигрывая длинной и гибкой лозиной и мурлыча под нос:
Больше всего Манюшку тревожило то обстоятельство, что Комора будет не единственным любителем понежиться после сигнала «подъем». Имелись и свои такие, и каждое утро командирам приходилось тратить время на перебранку с Мотко, Евстигнеевым. Вообще, среди спецов не было ангелов, ведущих праведное житие по распорядку дня. Каждый норовил при возможности сачкануть — добрать лишние минутки сна, под благовидным предлогом улизнуть к Самаре, либо — вечерком — в деревню в надежде подцепить какую-нибудь «туземочку». Манюшка и сама была не из тех, кто выслуживается (да в спецшколе таких вообще было очень мало — здешнее общественное мнение не жаловало «выскочек» и «лизунов»). Поэтому утренние перебранки были безобидны и безвредны для обеих сторон: каждый, так сказать, делал свое дело — командир поднимал отделение, а подчиненные выгадывали полторы-две минутки сладкой дремы.