Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич. Страница 44

Вася, бегло взглядывая то на нее, то на ехидно прищурившегося Гермиса, покряхтел, покашлял, но так ничего и не родив, отвернулся и стал скорбно смотреть в окно.

Войдя на переменке в класс, ребята заметили, что ряды взвода поредели. И как-то глухо и немо было: ни джаз захаровский не надрывал пупков, ни в «угадай» не играли. Ребята молча сидели за партами или торчали в коридоре у окна. Захаров отрешенно уткнулся в книгу. Когда вошли Гермис, Матвиенко и Манюшка, он поочередно скользнул по ним хмурым взглядом и снова вернулся к чтению.

Игорь Козин изучал карту Кореи. Манюшка подошла к нему.

— Ты, прав, старина, — вполголоса сказала она. — Мы только что из военкомата. Действительно, записывают добровольцев. Будем ждать вызова.

Игорь посмотрел на нее долгим недоверчивым взглядом.

— Брось трепаться, Марий, я старый воробей, меня на мякине не проведешь.

Манюшка пожала плечами и отошла. Взволнованный Игорь бросился к Васе и получил подтверждение: Архимед тоже рад был отплатить за пустые хлопоты. Игорь умчался в военкомат.

До начала очередного урока оставалось две минуты.

Когда Четунов, делая перекличку, назвал его фамилию, Манюшка торжественным тоном правофлангового на поверке отчеканила:

— Курсант Козин отбыл в Корею добровольцем!

Грянул такой хохот, что Папаша вскочил со стула, замахал руками и закричал:

— Замолчите, юмористы! Я и так недослышу, а вы меня совсем оглушить хотите!

На перемене Манюшка с досадой сказала Васе:

— Слушай, как это мы так опростоволосились? Ведь знали же: не возьмут — нет, сунулись на посмешище. Все-таки насколько Толик серьезнее нас ко всему относится.

Архимед наморщил лоб, и как всегда глубокомысленно, изрек:

— Ничего это не значит. Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Воскресник. Володя Гермис

В субботу после уроков в класс зашел Лесин.

— Товарищи, завтра комсомольский воскресник. Будем заниматься оборудованием Парка имени Красной Гвардии. Славичевский, проследите, чтобы все были.

— Обязательно. — Тон у помкомвзвода был, как всегда, двусмысленный: за первым, буквальным смыслом — «прослежу» угадывался другой: «держи карман шире».

Лесин никак не мог привыкнуть к своеобразной манере разговора своего помощника, пытался отучить его от этой «лукавой привычки раба», но безуспешно. Подозрительно вглядываясь в бесстрастное лицо Славичевского, комвзвода строго уточнил:

— Вы меня поняли?

— А как же! — прежним тоном ответил Ростик.

Весть о воскреснике всколыхнула спокойную гладь устоявшейся однообразной жизни. Всем хотелось размяться, проветриться.

Спускаясь в столовую, Захаров просвещал Манюшку:

— Ты знаешь, Марий, этот парк затмит все остальные. Там построят бассейн, детскую железную дорогу. В общем, мы сподобились участвовать в великом деле. Ну-ка, грудь вперед!

На следующий день спецшкола тремя ротными колоннами прибыла к месту работы. Обширная, заросшая бурьяном территория была занята развалинами домов, горами строительного и бытового мусора, редкими корявыми деревцами, с которых унылый ветер срывал пожелтелые листья. Спецшкольников распределили по машинам. Стоя в кузове, Манюшка огляделась. Со всех сторон в будущий парк вливались многочисленные колонны. Ей всегда становилось радостно, когда она могла сказать: вот сколько нас!

— А дивчат, дивчат! — восхитился стоявший рядом Мотко. — Эх, хоч бы за мизинчик подержать яку-нéбудь.

Манюшке стало почему-то опять обидно: вот, они по-прежнему считают ее «своим парнем», а самой ей все больше стало казаться, что она невольная лазутчица в мужском стане.

Неожиданно заводилой показал себя Володя Гермис. Неповоротливый, стеснительный, в классе он вел себя степенно и тихо, с видимым удовольствием слушал остряков и зубоскалов, но сам активно не проявлялся. А сегодня на него словно что-то нашло: балансируя на ногах посреди кузова, он запевал и дирижировал импровизированным хором. Голос у него был крепкий, с залихватскими и разудалыми переливами.

Проехав центр города, машина долго петляла по узким улочкам и переулкам, наконец выбралась к обрывистому берегу и по накатанному следу съехала на песчаную косу. Река волновалась и глухо роптала. Упругий и резкий осенний ветер гнал против течения гребни волн. Они, пенясь, неслись навстречу пароходу, медленно идущему вниз. Буйки с красными флажками приплясывали и подпрыгивали, будто рвались вон из холодной воды.

— За работу, друзья, за работу! — затянул Гермис, но неожиданно дал петуха.

Все засмеялись и, следуя его примеру, взялись за лопаты. Быстро нагрузили машину. Едва она отъехала, подошла вторая.

— Эй, богато их там? — крикнул Мотко, ни к кому не обращаясь.

— Что, заныл уже, белоручка? — поддел Гермис.

Мотко обиделся.

— Це я билоручка? А ось давай, хто швыдче заморыться!

Кряхтя и потея, они долго наперегонки бросали в кузов тяжелый мокрый песок.

— Давай отдохнем, — взмолился наконец Грицко.

— Отдыхай, раз проиграл.

— Ни, я просто предлагаю отдыхать вместе.

— А я не хочу. Сдаешься, что ли?

Но Мотко не сдался. Он «дотянул таки до своего аэродрому» — до отхода последней машины. «На честном слове и одном крыле», но дотянул. Соперники сели на песок под обрывом и, тяжело дыша, выпученными глазами долго с интересом разглядывали друг друга.

— Ну и бугай ты! — с уважением произнес Мотко.

— Ты тоже не из дохляков.

Отсюда ребят перебросили на железнодорожную станцию. Здесь надо было таскать из склада и грузить на машину бумажные мешки с цементом.

Работали попарно: каждый мешок весил не меньше пятидесяти килограммов. Тяжеленько было, зато цемент возила всего одна машина, и пока она совершала рейс, можно было передохнуть.

К концу дня Манюшка заметила, что Гермис, работавший с нею в паре, дышит неровно, тяжело и как-то страдальчески кривится. Лицо его, покрытое росою пота, побледнело.

— Что с тобой?

Володя через силу улыбнулся.

— Чего уставилась, как на покойника? Все в порядке. Берись-ка давай.

Когда очередная машина отъехала, они ушли за склад и уселись на камни.

— А я тебя еще со вступительных экзаменов помню, — сказал Гермис. — Такой был хулиганистый парнишка!

— А сейчас другая стала?

— Да, и очень даже. Сейчас ты… как будто и та, и нельзя сказать, что та… Ты взрослее стала. И на девчонку стала похожа… на девушку…

Манюшка покраснела и опустила глаза. Поспешила увести разговор от скользкой темы:

— Володь, если не секрет: что это за фамилия у тебя? Профиль вроде бы славянский, а фамилия… не соответствует.

Гермис сделал вид, что внимательно следит за паровозом, маневрирующим по путям. Потом перевел глаза на нее.

— Нормальная немецкая фамилия.

— Уже интересно. Ты что, немец?

— Нет. Правда, хотели немцем сделать…

— Как это?

— Видишь ли… Долго рассказывать, и неохота… Ну, в двух словах… Меня вместе с сестренками и братишками — пятеро нас было, сирот — немцы увезли в Германию.

Там… не то колония, не то приют… учили говорить и думать по-немецки. Не покладая рук учили. До сих пор помню оплеуху — аж голова загудела — за то, что по-русски что-то сказал братишке… Всем переменили имена. Меня тогда Вальдемаром звали. Звучит?

Такое страдание было написано на лице парня, что Манюшка уж и пожалела, что затеяла этот разговор. Она хотела прервать его — погладив круглое плечо товарища, успокоительно произнесла:

— Ну, все, все, забудь.

Но он, видимо, уже не мог вырваться из трясины жестоких воспоминаний. Взгляд его был обращен внутрь, а на маневрирующий паровоз смотрели пустые глаза.

— Сестренку, когда уводили… Маленькая такая, аккуратненькая, в коротком платьице… Оглядывается, и лицо все в слезах. А не кричит — боится. Били за все. А потом вот так же увели и меня. Толстый немец и его фрау. Глянет — как будто на тебя автомат наставили. Но сперва раздели, осматривали, ощупывали — покупали как скотину.