Еврейские литературные сказки - Перец Ицхок-Лейбуш. Страница 60

Проснулся Гершл и сплюнул три раза. На улице уже толкотня, беготня. У Залмена в шинке крестьяне давно сидят. Они курят махорку и пьют вино.

Гершл мигом оделся, умылся, быстренько помолился и запряг коня. Залмен-шинкарь помог ему погрузить бочонок на телегу.

— Вьо, Каштан!

Перед отъездом явилась с узелком в руке Зисл-всем-бы-евреям-такие. Принесла ему припасов на дорогу: шутка ли, целый день ехать — надо ведь и подкрепиться, ведь только к вечеру он, даст Бог, домой вернется.

Гершл взял узелок, стараясь не смотреть шинкарке в глаза. Не по душе была ему эта любительница похорон, которая впуталась ночью в его сон и готова была спровадить его в могилу.

Лишь за городом тени прошедшей ночи отступили от Гершла.

Вот ветряная мельница, а вот и поворот на большую дорогу, которая бежит с горки на горку, полем, лесом и домой в местечко.

Кнут на обратной дороге тоже не пригодился. Зря взял, но раз уж взял, вези обратно.

День был жаркий, дорога пыльная, Гершл стянул рубашку.

— Эх, благодать!

Но чем дальше, тем сильнее припекало солнце. От жары у Гершла так пересохло в горле, что он едва дышал.

И тут Гершл опомнился: в телеге бочонок вина, а ты, дурень, от жажды изнываешь? Правда, бочонок этот на обрезание, но ничего не случится, если ты сделаешь глоточек, жажду утолишь! Кто заметит, да и кто обидится?

Не долго думая, Гершл вытащил из бочонка затычку, нагнулся и основательно приложился.

А вино-то было, как сказано, выдержанным, крепким. Приложился Гершл, и закружилась у него голова. Глаза стали слипаться, слипаться. И он заснул. Счастье еще, что конек сам знал дорогу.

Гершл не помнит, сколько он спал. А когда проснулся, увидел странную картину: вокруг телеги валяется больше сотни птиц и все мертвецки пьяны.

Тут только Гершл спохватился: он же забыл заткнуть бочонок! А пока спал, стали слетаться птицы, каждая делала по глоточку и сразу падала пьяной на землю.

Гершл спрыгнул с телеги. Он боялся, что птицы улетят, когда протрезвеют. Жалко ведь — столько красивых птичек сразу. То-то будет радости, когда они запоют завтра на обрезании.

В кармане у него нашлась длинная бечевка. Этой бечевкой он связал лапки сладко спавшим птицам.

Связав всех птиц длинной бечевкой, он обмотал ее вокруг пояса и завязал крепким узлом. Теперь они не улетят, даже когда протрезвеют.

Довольный тем, что сделал, Гершл Зумервинт опять основательно приложился к бочонку и опять уснул.

А когда проснулся, почувствовал, что ноги его болтаются в воздухе, а голова касается облаков.

Пока он сладко спал, птицы протрезвели, стряхнули сон с крыльев и вместе с Гершлом Зумервинтом взлетели к облакам, плывшим по небу.

Сердце у Гершла затрепетало от страха. Он услыхал, как внизу на дороге ржет его конек. Зовет его, напоминает ему, что Гершл бросил бочонок вина на произвол судьбы, что завтра обрезание, что папина радость будет омрачена.

— Вот так история, ну и ну, — стал корить себя Гершл, — и на что тебе сдались эти птички, а? Вот и доигрался: несут они тебя, как черт — меламеда, и еще неизвестно куда занесут!

Но толку в этих упреках не было — пропало дело.

Гершл крикнул своему коньку, который стоял посреди дороги и не знал, как быть:

— Каштан, вези бочонок домой! Ты знаешь дорогу. До свиданья, Каштан, передай от меня привет папе, поздравления — Эйдл, а мачехе — фигу с маслом!

Конек навострил уши, чтоб лучше слышать, что Гершл кричит ему из-под облаков. И вроде понял, потому что тронулся с места и покатил телегу домой без хозяина и без кнута.

Птицы, которые поднимали нашего Гершла все выше и выше, стали петь. Песня их была сладостна. Всем песням песня: для солнца, для ветра и для облаков.

Гершл немного послушал ее, а потом и сам запел. Голос у него был чудный — словно свирель. Птицы удивились и защебетали:

— Странная какая-то птица летит с нами, но поет хорошо.

— И в самом деле, странная птица, — отозвались другие, — песня ее совсем не такая как наша, она пахнет спелыми красными вишнями.

— Красными вишнями? — прощебетала юная птичка. — Я люблю красные вишни.

— Смотрите, какая умная, — стала дразниться птица постарше, — только дурак не любит поклевать красных вишен.

— Знаете что, ребятки, — сказала взрослая птица, — полетели к Зайнвлу-садовнику в вишневый сад, вишни, должно быть, уже поспели.

— В вишневый сад! В вишневый сад! — подхватили птицы и полетели всей оравой в Цыганешты к Зайнвлу-садовнику.

Птицы устроили в вишневом саду Зайнвла форменный погром, рассказывает Гершл. Даже пугала с метлами не помогли.

Птицы летели так быстро, что у Гершла кружилась голова, темнело в глазах, шумело в ушах. Но как раз этот налет на вишневый сад и спас его.

Как только птицы опустились на первое вишневое дерево, Гершл оборвал бечевку, спрыгнул с дерева, перескочил через плетень и пустился домой.

От Цыганешт до дома мили четыре. Гершл бежал во весь дух и после вечерней молитвы едва живой ввалился в отчий дом.

Конек с бочонком вина как раз подкатил к воротам, так что никто и не заметил, что приключилось с Гершлом.

А на празднике Гершл рассказал историю о птицах и великом чуде, случившемся с ним. И чтобы доказать, что он говорит правду, спел ту песню, которую пели птицы, когда несли его по воздуху.

Из этой истории видно, сколь велик и милосерден Господь наш. Если уж Он спас такого негодника, как Гершл Зумервинт, то наверняка спасет всех честных и богобоязненных евреев, которые исполняют заповеди Его и следуют путями Его.

Аминь, сэла!

История о помещичьих усах

Эта история приключилась в Польше, в маленьком еврейском местечке. Она была записана в старом пинкасе. Пинкас сгорел. Я — последний, кто помнит эту историю слово в слово, и я вам ее расскажу. Слушайте!

В маленьком еврейском местечке жил человек по имени Мотл Парнес. По профессии был он цирюльником, то есть жил стрижкой мужицких голов и бритьем мужицких рож.

Наступала ярмарка. Мужики из соседних деревень привозили в местечко всякую всячину. И кто-то из них забегал в шинок Ионы Зингера, а кто-то к Мотлу Парнесу — подстричь волосы или побрить рожу.

Медные гроши, которые Мотл Парнес зарабатывал в эти ярмарочные дни, были желанными гостями. На них он покупал то, чем можно заткнуть жене и детям голодные рты.

Но ярмарочных дней в году раз-два и обчелся. С такими заработками не очень-то разгуляешься. А всем известно: нет в доме заработков, нет и мира.

Вот и в доме Мотла Парнеса мира не было. Его жена, Фейгеле-рыжая, не давала ему житья и частенько награждала пощечинами, а Мотл, хоть и был выше ее на две головы, все проглатывал, потому что был он по природе своей человек тихий, типа «оставь-меня-в-покое-что-тебе-от-меня-надо», с испуганными глазами на мокром месте.

Вот так наш Мотл и терпел этот ад, и помалкивал, будто вправду был в чем-то виноват, будто сам своими руками брал заработки за шиворот и выбрасывал их из дома.

Мотл чувствовал себя отмщенным только тогда, когда его жена рожала. Ее крики и вопли, достигавшие седьмого неба, звучали для него слаще и упоительнее, чем нигн его ребе.

Нужда никогда не ездит к ребе с просьбой о даровании детей. Может, потому, что у нее нет денег на дорогу и нечем отблагодарить ребе. Всевышний избавил ее от этих забот.

Фейгеле-рыжая рожала часто. И ее муж-растяпа часто упивался местью.

Годы шли. А может, и бежали, а может, как пишут писатели в дешевых книжках, летели.

Мотл Парнес со своей благоверной жили-поживали да детей наживали, что ни год, то новый рот, новый расход.

Вернемся, однако, к нашей истории.

Местечком и окрестными деревнями владел помещик, злодей из злодеев, настоящий пес в польских усах. Крестьян своих он сек до крови за самую малую малость, а евреев просто ненавидел лютой ненавистью.