Шаромыжники (СИ) - Эбро Аллан. Страница 22

— Вот эти рисунки, полюбуйтесь.

Паранойя Джонсона, видимо, поколебалась: он соизволил выйти из-за лошадиного крупа и приблизился на вполне приемлемое расстояние. При желании его можно было бы попытаться достать в прыжке ножом и он это понимал, судя по всему. Но зачем мне эта акробатика?

Прижав мушкет к груди искалеченной рукой, правой он принял у меня распечатки и вновь отшагнул назад. Предосторожность понятная, но излишняя.

Пока он, шурша, разворачивал листки и со всё возрастающим изумлением на лице разглядывал распечатки, я спокойно скинул лямки заплечного мешка и, поставив его прямо в снег перед собой, принялся развязывать горловину.

Том, похоже, даже не обратил внимания на потенциально опасные действия: мало ли, что у меня там запрятано? Вдруг выхвачу, да стрельну?

— Но как, мистер Шеваль? На этих рисунках всё будто бы совсем настоящее! Кто сумел так точно изобразить всё, вплоть до мелких камешков под ногами?

— Чего не знаю, дорогой мистер Джонсон, того не знаю. Должно быть, мой приятель нашёл очень хорошего художника. Я при этом не присутствовал, рисунки мне передали.

Блин, прямо неудобно дурить этого наивного парня!

— Кстати, мистер Джонсон! Не хотите ли взглянуть на то, из-за чего мы столько шли? Тут нет никакого секрета. — С этими словами я вытянул цепляющийся углами за ткань мешка ящичек.

Человек со времён Адама существо любопытное, хотя допускаю, что Дарвин прав, и любознательность сидит в нас от той самой обезьяны-прародительницы, решившей проверить, что будет, если попытаться дотянуться до недосягаемого плода не лапой, а длинной палкой. Том не был исключением: распечатки летне-осенних пейзажей этого побережья на качественной фотобумаге изумили его настолько, что паранойя как-то незаметно испарилась, уступив любопытству. Его внимание сосредоточилось на ящике. Ну что ж, похоже, "кризис доверия" мы миновали благополучно.

Сделав вид, что напрочь забыл о висящем за спиной собственном ноже я, как о товарищеской услуге, попросил проводника помочь вскрыть ящик, что тот и сделал, просунув свой клинок под приколоченные доски и отжав их по очереди без повреждения собственно гвоздей. Содержимое ящика также не оставило его равнодушным и он был явно раздосадован, когда на его вопросы я ответил, что понятия не имею ни о назначении всех этих предметов, кроме бутылей и письма и что лично я потратил денег на дорогу сюда гораздо больше, чем заплатил за них. Между прочим, вторая часть утверждения — истинная правда: я сам не вложил ни цента в приобретение этой чёртовой электроники, всем занималась "армянская мафия".

К счастью, проводник поверил и крайне презрительно высказался о "малахольных европейских учёных", готовых платить хорошие деньги за сущую чепуху: "ведь ваш приятель-контрабандист не станет гонять судно через океан, не надеясь сорвать хороший куш, мистер Шеваль: уж я-то эту породу навидался!".

Не стоило большого труда уговорить Тома помочь в поиске конкретных каменюк, предназначенных для посылки. Правда, ситуация осложнялась тем, что снимки, распечатанные армянами, были сделаны в конце лета или начале осени, а сейчас окружающий ландшафт, покрытый снегом, выглядел несколько иначе. Но хороший охотник — он и в Америке охотник: как и следовало ожидать, каменную глыбу, в которой ветер или вода умудрились проделать сквозную дыру причудливой формы, первым обнаружил именно он. Дальнейшие поиски стали бесполезны, и после сорока минут ковыряния в каменистой почве вновь заколоченный и обмазанный расплавленным на маленьком костерке воском ящик был помещён в неглубокую яму, засыпан и по мере возможности замаскирован от возможных любопытных взглядов…

…

Когда мы завершили "отправку посылки в будущее", солнце давно перевалило точку зенита. Зимний день короток, и чем севернее, тем быстрее приходит темнота. Поэтому идея Тома зайти на ночлег к знакомому маячному смотрителю Викстрёму, по совместительству в тёплое время года подрабатывающему смолокурением. Благо, по словам Джонсона, до его "усадьбы" было приблизительно три-четыре мили. Конечно, заядлые фанатики пешего туризма в наше время считают ночёвку в зимнем лесу у тлеющего костра весьма романтичной. Не спорю. Но лично меня такая романтика уже порядком достала, и если есть возможность сменить кроны сосен над головой на прочный потолок и поблаженствовать у очага — я только "за". А уж потом, отдохнув и отогревшись, отправиться в Трентон, где прикупить продовольствия на обратный путь… Да и с утеплённой обувью надо что-то решать, а то реплика французских офицерских сапог для эксплуатации в зимних условиях пригодна постольку-поскольку. А в городе, пусть и маленьком, хоть один приличный сапожник иметься должен.

Дующий с залива пронизывающий ветер успел изрядно нам надоесть и потому к дому Викстрёма мы направились, слегка углубившись в лес. По нормальной дороге добрались бы ещё засветло, но пробираться по снегу меж сосен — не занятие не быстрое. Так что к темноте мы дошли только до смолокурни. Она представляла собой вырытую у небольшого обрывчика закопчённую яму, от которой вниз был под углом опущен железный жёлоб. Не доходя до засыпанной снегом конструкции метров восьми я почуял достаточно сильный запах кострища: видимо, старый шведоамериканец занимался выгонкой смолы и отжигом древесного угля со всем присущим своей национальности прилежанием не первый сезон. Раскопанная земля, которая при выгонке смолы закрывает смолокуренную яму, не давая проникшему воздуху повредить процессу, теперь смёрзлась по краям, образовывая грубое подобие бруствера. Из-за этого смолокурня живо напоминала отрытый неумелым солдатиком окоп для стрельбы стоя… Причём тот солдатик поместился бы там по самую макушку каски. Вспомнив мучения при закапывании посылки в будущее, я восхитился упорством здешнего маячника: чтоб вырыть в одиночку ямищу в здешнем каменистом грунте, нужно иметь железные нервы и дубовые ладони. Я бы, может, на первых двадцати сантиметрах глубины плюнул и пошёл искать себе менее мазохистское занятие.

По словам Тома, отсюда до самого дома маячного смотрителя оставалось всего с полмили. Это известие меня порадовало, поскольку от североамериканских пейзажей, а главное — от постоянной холодрыги давно хотелось взвыть. Конечно, древние латынцы были правы, говоря, что "виа эст вита", сиречь "движение — жизнь". Но ведь и жизнь, как известно, бывает разная. В том числе и довольно хреновая.

Потому-то, полагаю, движение (особенно по морозному зимнему лесу) необходимо иногда приостанавливать, согреваясь в хорошо протопленном доме за кружкой-другой ароматного чая с мёдом или вареньем. Ну, если кто-то не понимает толка в чаепитии — пускай смакует что-то иное, соответствующее вкусу и финансовым доходам. Вот и мы скоро дойдём до такого дома и, наконец, получим возможность протянуть усталые ноги к потрескивающим в пламени очага углям… Кто сам был в нашей шкуре — тот поймёт, а кто не был… Тем, пожалуй, и не объяснить.

"Не загадывай наперёд, чтоб не был голодным рот" — верно мне в детстве бабушка говорила. Приблизившись к жилищу Викстрёма мы услышали нестройное пение. Три мужских голоса пьяно орали нечто заунывное на каком-то трудно поддающемся пониманию французском диалекте, не реагируя на четвёртый, вплетающий в общий хор сугубо английское "Джонни, мой мальчик, не езди за море, не покидай ты родимый Бристоль". Ставни обоих окон, вопреки традиции, не были закрыты на ночь и неяркий свет, льющийся оттуда, освещал двор, отделённый от леса оградой из очищенных от лишних веток жердей-"хлыстов", привязанных к сосновым стволам. Во дворе виднелись какое-то строение — не то большой сарай, не то маленькая конюшня, сложенная из камня летняя печь под засыпанным снегом навесом, а чуть дальше, там, где расчищенный от деревьев склон начинал полого спускаться к берегу залива, возвышалось башнеподобное сооружение метров трёх высотой, на вершине которого слабо, невзирая на морской ветерок, тлели уголья.