Ассистент - Шаманов Алексей. Страница 83
То же — с истиной, добром и свесом. То же — с ложью, злом и тьмой.
И будет так до скончания времен.
Аминь».
Пришел я в себя оттого, что Нойон-полуволк потерся о мою ногу и заскулил.
— Что, мой? Что ты хочешь сказать? — Я погладил пробитую навылет лохматую голову, пес успокоился и сел. Я поднял глаза.
Михаил Татаринов молчал, но я догадался, что мы говорим с ним уже давно. Говорим, не открывая рта, не шевеля губами.
«Пойдем», — именно таким образом сказал мой предок.
— Куда? — спросил я вслух, так мне было привычней.
«Не задавай вопросов. Это глупо. Ответы придут сами. Или не придут».
Я пожал плечами. Я ничего не понимал. Впрочем, если следовать логике предка, понимание от непонимания мало чем отличается. Ничем.
Михаил посмотрел в небо, я проследил за его взглядом — сплошная облачность, ни звезд, ни луны. Однако лунный луч упал с небес нам под ноги и сделался полупрозрачным серебристым подобием лестницы. Невольно вспомнился «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Вот только куда они умотали по этой прямой дорожке — не вспомнилось.
«Булгакову даны были многие знания, — услышал я голос предка, — но он не все понял правильно. Впрочем, не о нем речь. То, что он понял и написал, мог понять и написать один он. И в этом было его предназначение».
Нойон залаял, побежал, виляя хвостом, к лестнице. И — прошел сквозь нее. Что неудивительно. По лунным лестницам или лучам гуляют лишь в романах Булгакова или Желязны.
«Нойону нет пути наверх, он — земной».
Сообщив эту информацию, Михаил Татаринов ступил на первую ступеньку, потом на вторую… Они выдержали. Что тоже неудивительно. Откуда в нем физический вес? Он умер почти триста лет назад. Но я-то живой!
Русский шаман еще чуть поднялся и повернулся ко мне. Ясно зачем.
Я подошел ближе. Экая прозрачная хрень… Впрочем, первая ступенька над скалой. Чем я рискую? Рухнуть вниз с высоты тридцать сантиметров. Смертельный номер.
Я поставил правую ногу, и она не провалилась. Поставил рядом левую, встал. Стоял и не падал и видел скалу под ногами. Наваждение. Будет весело, если оно прекратится, когда я поднимусь достаточно высоко над Байкалом и упаду на лед, как мешок с дустом…
Я догнал Михаила, и мы пошли рядом, ширина позволяла.
Сначала я смотрел вниз и видел лед, скалы, пологие сопки острова Ольхон. Потом мы оказались в плотной облачности, и возникло ощущение, будто я лечу в самолете со страшной скоростью пять километров в час.
Мы шли долго, целую вечность, а может, пятнадцать минут. Чувство времени я утратил напрочь, или времени здесь не было, в привычном понимании, конечно. Я не знал, а предок мне не объяснил, ни куда мы идем, ни каков смысл нашего похода. Впрочем, следуя его логике, смысл от бессмыслицы не отличается ничем.
«Правильно», — услышал я его голос и не удержался, трехэтажно выразился по матери. Он усмехнулся.
Скоро оказалось, что я утратил не одно только чувство времени, но и верх у меня перепутался с низом. Точнее — они поменялись местами. Отлично помню, что мы стали подниматься по лестнице вверх, и вдруг я в какой-то момент понял, что мы спускаемся вниз. Когда произошла эта метаморфоза, я не заметил. Только что — вверх, через мгновение — вниз. Это произошло в облаках, где и ступенек-то не различить, они угадывались не глазами, другим каким-то органом. Все равно странно. Лента Мёбиуса? Слышал о ней краем уха, но и только.
Словом, мы теперь спускались, и в этом новом «низу» я различил лед, скалы, пологие сопки какого-то острова.
«Это Ольхон», — раздался в голове голос предка.
— Мы вернулись назад? — догадался я. — Лестница ведет по кругу?
«Лестница ведет вверх».
Я промолчал. Он еще и издевается…
«Не пытайся понять, ты подобен младенцу. Просто смотри. Смотри и запоминай. Запоминай, но не спеши делать выводы. Все твои первые выводы будут ложными. И вторые. И десятые… Мне потребовались столетия, чтобы понять хоть что-то. Но и я подобен младенцу. Я не делаю выводов, потому что и они будут ложными…»
Замечательная перспектива. Если приплюсовать его земную жизнь, триста лет для понимания оказалось недостаточно. А сколько надо — тысячу? Но я-то проживу до сорока четырех, пятидесяти пяти, ну в лучшем случае — до семидесяти семи. У меня попросту нет лишнего времени!
«У тебя впереди вечность».
— Но я умру! — воскликнул я, топнув ногой, — лестница выдержала, но впредь психовать я поостерегся.
«В современном тебе мире представление о смерти ложно, о жизни тоже».
— В современном тебе мире они были истинны? — Я усмехнулся.
«Не совсем, но много ближе к истине. Любая религия лучше атеизма».
Тоже мне, проповедник нашелся, и чего? Архаического шаманизма!
«Повторяю — любая!»
Лестница спускалась на точь-в-точь такую же скалу, с которой мы начали подъем. Только Монгол-Бурхан не стоял у обрыва.
Мы ступили на твердую почву, сошли со скалы. Безбрежная степь вокруг с сухостоем прошлогодней травы, пологие холмы. На востоке небосвод чуть алел. Близился рассвет.
Я понимал, что обманывать меня Михаил не станет, но не оставляло меня ощущение, что мы вернулись назад. Не видел я никакой разницы. Абсолютно.
— Где мы, Михаил?
«На Небесах».
И это Небеса? Где дедушка Творец с седой бородой? Где райские кущи? Где гурии? Где ангелы, в конце концов?
«Мы все здесь ангелы», — ответил предок, взял меня за руку, и мы неторопливо полетели в десятке метров над землей.
Край светила показался над горизонтом. Вместе с белым светом солнца в мир возвращалось многоцветье.
Мы летели, и я видел стада овец и коров, белые юрты, пастухов на лошадях, собак, охраняющих скот. От кого?
Мы пролетали над местом, где стоял Хужир. Хужира не было, лишь несколько юрт без всякого порядка было разбросано по степи. И — стада. И — всадники. И — собаки… Экая патриархальность…
— А Европа здесь есть?
«Есть».
— И Америка?
«Конечно».
— Ну и как там?
«Точно так же».
— А куда делись заводы, фабрики, машины и самолеты?
«Их здесь никогда и не было. Зачем транспорт, если ты мгновенно можешь перенестись из одного места в любое другое? Зачем одежда, если она нетленна? Зачем пища, если ты всегда сыт?»
— Зачем жевательная резинка, если кариес невозможен?
«И дурной запах изо рта…»
— Вы, наверно, и не испражняетесь? — предположил я.
«Нет, конечно», — ответил Михаил Татаринов, и такая печаль в нем ощущалась… Ностальгия, вероятно.
«В Срединном мире так будет через несколько тысячелетий, — добавил он, — если к тому времени там хоть кто-то останется…»
— Похоже на коммунизм, — сказал я, — причем на первобытный. Но события на нашей с тобой родине, Михаил, наглядно доказали, что построение коммунизма невозможно даже в одной, отдельно взятой за жопу стране!
Он ничего мне не ответил. Правда, она глаза колет…
Нет, никогда не хотел я жить при коммунизме, в Раю или монастыре. Все три этих места сливались в моем представлении в нечто единое — пресное и приторное одновременно. Возможно, это от недостатка информации. Возможно, жизнь там полна веселья, радости и удовольствий. Тайных, вероятно…
Вдруг я услышал звон. Колокольный? Поинтересовался у родственника:
— Тут что, и православные монастыри есть?
— Какие, на хрен, монастыри, ты бредишь? — спросил почему-то вслух Михаил Татаринов.
Я удивился. Я открыл глаза. Это наваждение какое-то. Григорий Сергеев опять брился и звенел носиком рукомойника. Он бреется каждый день! И орошает себя «Тройным» одеколоном! С ума можно сойти от повадок старой гвардии…
— Ты где вчера шлялся? И на ужине тебя не было, и когда я спать ложился.
— Да так, гулял.
Не объяснять же ему, что я развлекался с Анной Ананьевой, переводчицей, у которой один глаз, одна грудь и руки без локтевых суставов. Я усмехнулся. Привидится же такое… Богатое у меня воображение, как у живописца. Хотя я слышал где-то, что есть такие феномены, по одной только розовой пятке в минуту дорисуют остальное…