Надежда сильнее страха (СИ) - "Rabbit hearted girl". Страница 26

Куратор включает телевизор: волей-неволей приходится ещё раз вспомнить о том, что произошло на Интервью. Я по-прежнему сильно переживаю из-за того, что я сказала. Кто знает, как это воспримут: как слова испуганной трибутки или как призыв к бунту? Я стараюсь по большей части смотреть к себе в тарелку, чтобы отвлечься от подобных мыслей, но не получается. Из-за того, что я представляю бледное и испуганное лицо мамы, кусок в горло не лезет. Звучит капитолийский гимн. Эффи что-то бормочет по поводу того, что в этом году структуру повторной записи Интервью пересмотрели: будут ещё какие-то ролики про трибутов. Хм, и о чём же? В голову не лезет ничего, кроме прибытия в столицу и парада.

Я поднимаю голову и вижу Цезаря Фликкермана, находящегося в абсолютно пустой студии. Он рассказывает что-то об Играх (весьма неожиданно, конечно же), а потом переходит к нынешнему составу трибутов. Ведущий говорит весьма пространно, но всё же заставляя насторожиться: «Есть сильные, ярые борцы за победу, есть истинные стратеги, но есть и тёмные лошадки». К чему это он клонит? Но тут Цезарь уже объявляет о первом участнике — Бархат. Тут же на экране появляется тот самый ролик. И нет, там не эта русоволосая куколка, выходящая из поезда в окружении Рубина и своих менторов. Нет. Там маленькая двенадцатилетняя курносая девчушка в бледно-розовом платьице, с двумя милыми хвостиками. Разве так должен выглядеть твой потенциальный убийца? Не понимаю такого шага со стороны капитолийцев. Эта малышка совсем не похожа на беспощадную убийцу, которой она предстанет на Арене (уж я-то видела, как она копья бросает). Вскоре кадры сменяются, и теперь на экране девушка, вызывающаяся добровольцем. Вот и её сверкающее платье на Параде, и, наконец, под музыку из видео раздаётся голос Цезаря, зовущий её на сцену.

— Зачем они это сделали? Неужели им было не лень пересмотреть столько архивных записей, выискивая будущих трибутов? — ничего не понимая, бормочет Рори. – Они, что хотят вызвать чувство жалости? Вот, посмотрите, какими очаровашками они были, а теперь эти детишки пойдут резать друг другу глотки, — с манерным капитолийским акцентом добавляет он. Эффи хмурится, но не понятно из-за чего: то ли из-за пародии, то ли из-за того, что Хоторн перебил ей аппетит своими резкими словами.

— Тут явно причина в другом, — произносит Пит, почти с презрением поглядывая на Бархат, вольготно раскинувшуюся в своём кресле. — И точно не в любви к зрелищам.

— Думаешь, всё не так просто? — спрашивает Китнисс.

— Я слышала, что эту идею подал сам Хейвенсби, — подаёт голос Эффи. — Во всяком случае, так мне сказала сопроводитель из Четвёртого, — несколько смутившись, прибавляет она.

— Значит, точно всё гораздо интереснее, — с резко погрустневшим лицом говорит сестра.

Мы уже толком и не смотрим на экран, где уже почти закончилось интервью с участием Рубина. Китнисс бросает на меня хмурый взгляд и шепчет:

— Кадры с некоторыми трибутами им не составило особого труда достать.

Тут же на экране появляется Омел, и я понимаю, о чём говорила сестра. Эти Игры для неё были первыми, но всё же капитолийцам не пришлось особо ухищряться, чтобы найти кадры с ней. Первое, что мы видим — совсем крошечную девочку, лет четырёх, с совсем короткими чёрными волосами на голове, за которой стоит высокая женщина со строгим, вытянутым лицом. Интервью с родственниками трибутов, конечно же. «За кого ты болеешь больше всего?» — доносится чей-то мужской голос из-за камеры — «За Милту!» — маленькая Омел сильно картавит, да так, что с трудом ловишь себя на мысли о том, что это — изощрённая, сумасшедшая убийца, а не очаровательная соседская девчушка. Вскоре на экране появляется её нынешнее лицо, полное безумия.

— Зачем? — всё не унимается Рори. — Они ведь её выставляют в совершенно не выгодном свете!

— Для контраста? — предполагает Эффи.

— Или… для того, чтобы показать, что когда-то мы все были совершенно одинаковыми, — произношу я. Всё тут же затихают, лишь слышно голос Цезаря.

— Не исключено, — лишь произносит Китнисс.

К счастью, Эффи нарушает нависшее молчание и заводит разговор о наших нарядах со стилистами. Постепенно разговор становится вновь вполне дружелюбным и даже весёлым. Мы уже совершенно не обращаем внимания на Цезаря и ролики, посвящённые трибутам. Жаль, что только выключить нельзя. Вряд ли тут же придут миротворцы, но всё же…

Время пролетает совершенно незаметно. Лишь случайно повернувшись, я замечаю, что уже подходит к концу время трибута из Одиннадцатого. Все, как назло, тоже это замечают и замолкают. Экран чернеет, и я замираю в ожидании худшего. Конечно же, кадры с одним из трибутов им не представит труда сыскать: шесть лет назад я порядком засветилась перед камерами.

Площадь перед Домом правосудия буквально серая из-за одежды ожидающих своего жребия детей. Эффи, в её ещё розовом парике, семенит к шару с девчачьими именами и произносит лишь два слова. Всего лишь два слова, а я будто снова там. Чувствую, как предательски начинают дрожать колени, как подкатывают слёзы к глазам, мешая видеть. Чувствую, как попадаю в самый страшный из своих кошмаров. Помню, как иду к сцене, только думая об одном: «Как бы ни упасть». Помню крик сестры, но уже не понимаю, откуда я его слышу: то ли из воспоминаний, то ли с экрана, то ли в реальности. Я оборачиваюсь и смотрю на Китнисс: та лишь побледнела, но всё же не в истерике. В отличие от самой себя шестилетней давности, пытающейся отвести меня подальше от сцены. Кадры сменяются, и вот я на вокзале Капитолия, появляюсь из открытых дверей поезда, крепко сжимая руку Рори — фоном звучат мои слова с уже полузабытого Интервью, которое я, как и мама, давали, когда Китнисс оказалась в финальной восьмёрке. Мелькают кадры со встречи победителей 74-х Голодных Игр, свадьбы Китнисс и Пита. Вот я, появляюсь из мрака, в горящей пламенем накидке. Рори хватает примулу, и она загорается в наших руках. Раздаётся голос Цезаря, и уже начинается непосредственно Интервью. Очень странно смотреть на саму себя со стороны. Мне кажется, что я очень сильно стесняюсь, хотя Эффи, подбадривая меня, шепчет, что я просто душка. Я внимательно слежу за реакцией ведущего на мои слова — показалось ли мне то, или нет — но… Я не слышу тех самых моих слов. Я буквально обрываюсь на полуслове — во всяком случае, так считаю я. Человек, увидевший это впервые, подумает, что я задумалась.

— Почему они что-то обрезали? — не без удивления спрашиваю я.

— Так бывает довольно часто, — пожимает плечами Пит. — Стоит кому-то из трибутов что-то сказать по неосторожности, так это обязательно вырежут из повтора, или придадут этому другое значение. Несколько Игр назад один мальчик, кажется, из Десятого или Одиннадцатого на Интервью сказал, что больше всего ему в Капитолии понравилась еда, так как дома у них все умирают от голода. Естественно, это вырезали.

Я оборачиваюсь к экрану, где Цезарь уже прощается со мной. Всё темнеет, и я вижу мальчика, буквально вытягивающего голову, чтобы увидеть, что происходит на сцене. Затем кадры сменяются, и уже показывают запись 80-й Жатвы. Тогда по телевизору не показали реакции Рори — никому даже толком и не было известно о том, что Пози — его сестра. А сейчас все, в том числе и я, могли увидеть, как он немного побледнел и испуганно бросил взгляд в мою сторону. Я уже решила, было, что на этом фрагменты с Жатвы окончатся, но нет. По воле монтажёров ещё и показывают весь спектр эмоций, пробежавший по его лицу, когда он увидел, что на сцену иду я: надежда, отчаянье, злость и скорбь. Далее были практически все те же кадры, что и в моём ролике, только с других ракурсов.