Пять бессмертных (Т. I) - Валюсинский Всеволод Вячеславович. Страница 19

Гаро сделал усилие, вздрогнул и хрипло произнес:

— Да, это правда.

Помолчав, добавил:

— Это страшная правда: бессмертие одного достигается смертью другого. Мы делаем такую пересадку между животными разного пола, но одного вида, такую пересадку, которая влечет за собой смерть одного из них, а другой, — другой остается бессмертным…

— О!

— Да, чтобы сделать бессмертным мужчину, мы должны убить женщину. И наоборот.

— А от животного?

— Нет, ничего не выйдет. Даже между такими близкими видами, как заяц и кролик, пересадка бывает недействительна. Чтобы обессмертить человека, надо убить человека.

— А вы не…

— Нет, еще не пробовали. В скором времени будет произведен большой опыт.

— Кто?

— Мы все.

Как бы под впечатлением какой-то новой мысли, Гаро вдруг схватил немца за руку и быстро зашептал:

— Слушайте, возьмите ваш чек обратно. Он не нужен мне, — он сунул в руку Пфиценмейстера бумажку. — Совсем не нужен мне. Я совершил мальчишескую шутку… Я вас прошу, заклинаю — никому не говорите о том, что здесь слышали, а я… знаю, вы стары, и вам хочется жить. Вы умирать не хотите, а я могу это сделать. Вы знаете, что я могу сделать? Я могу вам дать жизнь… Какой бы ни был билет, я прилечу к вам, и мы сделаем над собой…

— Какой билет?

— Ну, понимаете, они там хотят пригласить еще троих женщин до полного числа десяти. И устроить нечто вроде лотереи. Я в том числе. Пять останутся жить, а пять умрут. Я сделаю так: если мне достанется жизнь, то, оправившись после операции, найду вас и сделаю тоже… бессмертным… Кого? Найдем кого-нибудь, неужели не сумеем найти женщину, — одна капля ликкила… Не говорите, что это убийство, ведь она и без того должна же когда-нибудь умереть, днем раньше, днем позже. Да, а если я вытащу билет с крестом, я убегу отсюда. Меня ничто не удержит. Не заставят же они силой. Я слишком люблю жизнь, чтобы…

Гаро вытер платком вспотевший лоб. Его трясла мелкая нервная дрожь.

Пфиценмейстер был первый человек вне стен станции, сознания которого достигла великая весть. Он был стар. Как все люди, он боялся смерти. Он мог с уверенностью сказать, что после смерти ему не придется курить свою послеобеденную сигару. А он ее так любил! Он любил еще тысячу всевозможных вещей, с которыми не хотел расставаться. За семьдесят четыре года он чертовски привык ко всему этому. Бывало, когда среди многих неотложных дел робко вкрадывалась мысль о неизбежной смерти, он, да и не один он, отгонял от себя ее серые щупальцы благополучным соображением: «Конечно, конечно, придется когда-нибудь умирать, все умрем, но только не сейчас; так, когда-нибудь, лет этак через двадцать, тридцать, а может быть и через все пятьдесят»…

С течением времени этот предположительный срок все уменьшался, безжалостно уменьшался. Теперь он мог предоставить себе отсрочку лишь в десять, самое большее, лет. Главный враг жизни — склероз захватил всю его кровеносную систему. Иногда, просыпаясь ночью, он брал себя за пульс. И тогда свободный от посторонних мыслей мозг критически останавливался на цифре «десять» и мелькала тревожная мысль: «А не завтра ли?».

Последние годы он решил не думать о смерти. Если и приходила иногда в голову подобная мысль, то он довольствовался тем, что, как и раньше, прибегал к спасительному соображению: «Да, только не сейчас, ну хоть через… полгода, год». А украдкой он думал: «А может быть и пять лет и больше»…

Он жил, как приговоренный к казни, которому сказали: «Момент твоей гибели назначен, можешь идти и заниматься своими делами. Ты свободен. Но вот твой палач: он ни на минуту не оставит тебя одного. Ты можешь работать, путешествовать, бороться, любить, но он всегда будет рядом с тобой, и когда придет назначенный час, он без всякого предупреждения отрубит тебе голову».

«Когда же?»

Пфиценмейстер закрыл глаза, хотя и без того было совершенно темно. Он хотел собрать разбежавшиеся мысли и справиться с охватившим его волнением.

Гаро встал.

— Больше ни слова, — сказал он, — завтра вы улетаете с Кургановым. Через месяц он вернется, и тогда… во всяком случае ждите меня. И помните — ни слова. Идем.

Внезапно он услышал какой-то всхлипывающий звук и почувствовал, что кто-то охватил его колени руками.

— Что вы делаете?

Пфиценмейстер, почти лежа на полу, держал Гаро за ноги и старчески всхлипывал.

— Не обманите меня, мсье Гаро, не обманите, я хочу жить… жить хочу…

Перед ним был теперь не надменный, сухой ученый, а несчастный, слабый старик, который не желал ложиться в могилу, хотел дышать, видеть, слышать…

«Жить хочу». Казалось, в этих двух простых словах он воплотил извечную страстную мольбу всякой живой протоплазмы.

Парк шумел все сильнее. Бездонная ночь даже твердые тела, казалось, пропитывала своим мраком. Флюгер скрипел и стонал.

— Жить хочу, — повторял старик, все крепче сжимая колени Гаро.

Ужас охватил француза. Ему показалось, что еще кто-то третий находится здесь в беседке. Это он стонет и жалуется и плачет ржавым железным хохотом. Это он бьется черными крыльями о стены беседки. Это он заставил голос старика звучать такой мертвой тоской… Гаро с силой безумия и отчаяния грубо оттолкнул от себя старика. Тот сопротивлялся. Он ударил немца кулаком по голове и с диким криком кинулся из беседки.

Дождь и свежий воздух немного успокоили Гаро. Холодная мелкая дрожь пробирала спину, пока он ощупью пробирался в свою комнату.

«Жить хочу» — стояло в его ушах.

Парк шумел.

— Умо, разбуди Пфиценмейстера, — говорил Курганов, одеваясь, — скоро прилетит аэрон.

Он быстро оделся и, поежившись, бегом спустился в столовую. Стеклянные стены были забрызганы дождем. Вода маленькими ручейками стекала вниз. Было холодно. Приближалась зима. Летняя столовая должна была до весны закрыться. Дождливая бурна я ночь закончились серым днем, с небом беспросветным, обложенным тучами. Было семь часов утра. Остальные обитатели станции спали. На столе дымился завтрак, приготовленный для улетающих.

Когда Курганов наливал себе второй стакан какао, в дверях появился Пфиценмейстер. Он шел не так прямо, как вчера, и задумчиво глядел себе под ноги.

«Как он, однако, стар», — подумал Курганов, кивнул ему и приглашающим жестом указал на свободный стул. Они молча принялись пить какао. Каждый думал о своем. Курганову казалось, что время идет слишком медленно. Развязка приближалась. Он не хотел загадывать. Самое главное — довести дело до первого финиша. Годам кропотливой и точной работы, не допускавшей торопливости, должен быть подведен итог через каких-нибудь тридцать-сорок дней. Лотерея должна произойти. Курганов кипел. События последних дней развертывались со сказочной быстротой. Этот вихрь, который начался здесь с приездом Курганова, захватил и приезжего гостя.

Пфиценмейстер сидел осунувшийся и пришибленный. Теперь, после ночной беседы с Гаро, он стал совсем другим человеком. Он чувствовал себя прозревшим. Жажда жизни и злобный, бешеный протест против гибели наполняли его душу, давили его. Усомниться ли в истине слов Гаро? Нет. Он знал, твердо знал, что все правда. Иначе не могло быть. Но страх, что Гаро или обманет его, или что-нибудь помешает осуществлению их плана, держал его в своих лапах. Он хорошо понимал, что для него гораздо будет выгоднее, если Гаро вытащит билет с крестом; ему придется бежать. «И, конечно, он прибежит ко мне в Берлин, — думал Пфиценмейстер. — Если же иначе, кто его знает, с чего он вспомнит обо мне, я ему не буду нужен».

Так сидели они друг против друга и за все время завтрака не произнесли ни слова. Курганов взглянул на часы: было половина восьмого; через десять минут прилетит аэрон.

— Одевайтесь, пора, — сказал он гостю и быстро вышел из-за стола. Вчерашний разговор и совещание подстегнули его, и он решил действовать иначе и быстрее. «Лина и Гета… — думал он, — нельзя будет заниматься посвящением их в суть дела, когда надо уже будет действовать. Что мы будем делать, если которая-нибудь, а может и обе, откажутся от участия?».