Пять бессмертных (Т. I) - Валюсинский Всеволод Вячеславович. Страница 7

Они поменялись ролями. Всего час назад Карст, могучий и сильный, как дикий зверь, схватил беспомощную, закрывшую руками лицо, слабую девочку и унес в темную чащу леса. Тогда она с радостной покорностью подчинилась его силе. А теперь он казался себе маленьким и слабым. Ему хотелось сжаться в комок и спрятаться у нее на груди, подчиниться исходящей от нее благостной силе материнства.

Она сама ощущала в себе эту силу. Гладя по голове этого большого, крепкого человека, она время от времени ласково повторяла:

— Мальчик мой!

В ее устах эти слова казались не странными, а понятными и хорошими.

Было тихо. Со стороны дома слабо доносились звуки рояля. Это играл Биррус. За большим расстоянием нельзя было уловить мелодии. Звуки то усиливались, то почти вовсе умолкали. Казалось, что где-то далеко играет целый оркестр.

— Мальчик мой, что с тобой было сегодня в лодке? У тебя было такое нехорошее лицо, — тихо спросила Гета, продолжая гладить голову Карста, спрятавшего лицо в складках ее платья.

Он взял ее маленькую руку и прижал к своим закрытым глазам.

— Не спрашивай об этом. Не надо. Когда-нибудь, завтра. Все равно от этого никуда не уйти.

Столько тоски, безнадежной и покорной, было в его голосе! Гета сразу поняла: случилось значительное и неотвратимое, что касается сейчас и ее не меньше, чем Карста. Ей стало страшно. Охватив руками его голову, она подняла ее, заглянула с тревогой в глаза, спросила настойчиво и умоляюще:

— Милый, скажи сейчас, а то я буду все время беспокоиться. Скажи, что случилось. Как только я увидела тебя там в лодке, так сразу почувствовала, что у тебя какое-то несчастье. Ну, скажи же! Тебе самому будет легче, когда поделишься. Ведь ты любишь меня? Ведь скажешь? Да?

С камнем на сердце слушал Карст эти робкие просьбы. Что же он мог сделать? Сказать, что, может быть, даже завтра уже им обоим придется или умереть, или страшной ценой купить бессмертие? Он чувствовал, что Курганов недаром появился здесь. Сказать ей сейчас все, потом бежать вместе, бросить Курганова и отказаться от всего?

Бросить Курганова? Нет, он хорошо понимал, что не сделает этого.

«Как я сейчас скажу ей об этом? — думал он в ужасе. — Сегодняшний день — столь великий для нас обоих, — неужели я испорчу ей ее маленькое счастье? Пока она ничего еще, по-видимому, не знает, а Курганов не любит говорить раньше времени. Завтра, через неделю, месяц — в конце концов, узнает и она, но сегодня…»

Он сделал страшное усилие и заставил себя весело рассмеяться.

— Полно, ничего особенного, — сказал он, садясь и привлекая ее к себе, — я пошутил, хотел посмотреть, как ты отнесешься. Дело гораздо проще. Курганов сказал мне, что скоро едет сам и возьмет меня с собой…

— А тебе не хотелось ехать? — живо спросила Гета. Она сразу поверила ему, потому что очень хотела этому верить.

— Да, ужасно не хотелось. А теперь еще больше хочется.

— Почему же это? — в ее голосе появились шаловливые нотки.

Он крепче прижал ее к себе и стал тихонько на ухо говорить то, что всегда говорят люди в такие моменты, чего сами не могут потом повторить и что очень трудно, если вообще возможно, передать на бумаге.

— Слушай, — вдруг сказала Гета, — Курганов тогда сказал, что тебе трудно с чем-то расставаться… Значит, он догадывался, что ты… — она мило смутилась и едва слышно кончила, — любишь меня?

— Да, наверно, догадался.

— А разве нельзя никак тебе остаться?

— Не знаю, но надеюсь, что если попрошу, то он не будет настаивать. Зачем я ему там?

— Милый, не уезжай, мне теперь без тебя дня не прожить. Никакая работа на ум не пойдет. Все это время, с тех пор, как, помнишь, у микроскопа, ты ушел, а я потом работала наверху с Линой, мне казалось, что я с ума сойду. Все из рук валится. Кролики эти надоели страшно. Завтра Курганов велел приготовить препараты селезенки. А Лина все возится с яйцеводами. Вчера вскрывали двух самок. У всех что-то странное. Матки сморщены. Яичники и яйцеводы потеряли свою форму. А у самца яички вовсе атрофировались. Курганов взял препараты и унес с собой мозги всех троих.

Она помолчала и потом прибавила:

— Все одно и то же. Зря только уродуем животных. Правда, они «молодеют», как говорят Биррус, но зато тяжело на них смотреть: какие-то они все одинаковые…

Карст с улыбкой думал о том, как странно в этом одном маленьком существе соединяется практикант-биолог с прелестной женщиной.

«Конечно, ученой назвать ее нельзя, и вообще женщина вряд ли может быть ученой. Из всех нас один только Курганов может так называться. Она — дельный, аккуратный работник. Курганов не взял бы ее к себе, если бы она ничего не стоила. Гета — милая, умная, интересная женщина. Но если бы я встретился с мальчиком, обладающим ее психикой, ее характером, ее знаниями… Разве бы я провел с ним пять минут без скуки? Если бы сегодня в лодке этот мальчик стал брызгать водой, как это сделала Гета, разве всем нам показалось бы это естественным и милым? Гм… значит, мы все время считаемся с ее полом. Но с полом заставляет считаться наш собственный пол. Наша мужская психика также находится в самоподчинении… Гормоны… Но это же пустой звук. И все остальное в нашей психике подчинено каким-либо гормонам… Кажется, не совсем так. Женщина, лишенная пола, лишится и своих психических особенностей. Бесполая Гета — мой воображаемый мальчик — не стала бы в лодке брызгать водой, потому что это было именно женское кокетство. Но что же бы тогда осталось? Ведь если предположить, что…»

— Карст!

Он вздрогнул и, словно очнувшись, растерянно взглянул на Гету.

— Я говорю, а ты вовсе не слушаешь, я тебе интересное рассказываю, а тебе и дела нет. Может быть, ты спать хочешь?

— Нет же, я слушаю, внимательно слушаю.

— Повтори, что я сказала.

— Ты говорила… говорила… — Карст с комической серьезностью упер палец в лоб, — погоди, сейчас…

Гета звонко рассмеялась.

— Не можешь припомнить? Как же говоришь, что слушал?

— Ну да, помню, ты говорила о кроликах.

— Ха-ха-ха! Да это давно было. После того я рассказывала совсем о другом.

— О чем же?

— Не слушал, так вот теперь не скажу.

Карст, кряхтя, стал на колени.

— Прости меня, окаянного, повтори снова, я, конечно, очень виноват, но заслуживаю снисхождения и даже одобрения.

— Как это? Почему?

— Да потому, что я думал все время только о тебе.

— Правда?

— Правда.

— Ну ладно, я снова расскажу, только ты скажи, когда забудешь о том, что я рассказываю.

Он засмеялся.

— Как же я могу сказать, что забыл? Это все равно, что сказать: «я сплю».

— Ну, слушай. Я рассказывала о том, как третьего дня поссорилась из-за тебя с Линой…

— Из-за меня?

— Ну да, из-за тебя. Она говорит, что люди большого роста всегда и во многом умственно отсталы. То есть не то, что умственно, а она иначе выразилась: нравственно-этически, кажется. Речь шла, конечно, сначала не о тебе. Она по какому-то другому случаю об этом заговорила. Да это и не ее собственное мнение. Просто где-то вычитала. Но дело не в этом. Я, конечно, стала с ней спорить. Напомнила ей о великих и в то же время больших людях. Но она не хочет слушать: «Это, — говорит, — только военный гений. Ни один ученый или художник не был очень большого роста».

Карст со смущением взглянул на свое огромное тело. Она заметила его взгляд, улыбнулась и продолжала:

— Я ей и говорю, что, может быть, не бывает каких-нибудь особенно выдающихся людей, но это не значит, что высокий рост служит признаком какой-то отсталости. А она говорит мне: «Ты ничего не понимаешь». Стала доказывать, что рост тела выше нормального не может не отзываться на росте и развитии мозга, подавляет его, вызывает разные корреляции [3] и все такое… Я, конечно, возражала! А она, — представь себе, что она мне сказала!

— Ну, что?

— «Это, — говорит, — ты потому только споришь, что за своего Карста заступаешься». Как тебе это нравится? Ей какое дело?..