Сказка наизнанку (СИ) - Соло Анна. Страница 3

Нам никогда не скучно вдвоём. Одно время я вообще думала, что в лесу живём только мы! Я тогда, конечно, была ещё совсем козявка и о многом судила по-глупому. Плакала, например, когда Ист надолго уходил в лес, а меня запирал в избе… Потом-то стала понимать: ушёл один — значит, так надо. К тому же у меня завелась особая обережка: я всегда могла узнать, где ходит мой этл и скоро ли вернётся домой. Я для этого взяла несколько его волосков и вплела их в соломенную птичку. Она висела себе под потолком в избе и всегда носиком поворачивалась в ту сторону, где он ходил. И покачивалась. Если чуть-чуть, значит, ещё далеко. Ну а уж если начнёт болтаться, словно от сильного ветра, значит, пора собирать на стол, скоро хозяин будет дома. Когда делала свою птичку, думала: вот я хитра! А оказалось, Ист сразу всё заметил, но не обиделся, что я за ним слежу. Только позже сказал, что делать птичку было не обязательно, я всегда могу услышать его шаги, приложив ухо к земле за порогом. А если очень нужно, его можно даже позвать. Я удивилась, говорю:

— Как звать-то? Что делать надо?

— Залезь на самую большую ёлку и кричи в дупло: Ист! Только от всей души ори, как следует.

Сказал так и рассмеялся. Я, конечно, тогда слегка обиделась на него. Думала, он просто пошутил надо мной, а оказалось — вовсе нет. Стоило покричать в дупло, он всегда приходил, хоть и ворчал потом, что я его беспокою по пустякам. А в последний раз он сказал мне, что, вообще-то, орать на весь лес не нужно, да и на ёлку лезть совсем не обязательно. Можно сделать всё точно так же, как я делаю, только молча и с любого места, потому что он на самом деле слышит не мои вопли, а зов силы. Тоже мне, шутник! Не мог сразу сказать, забавлялся, глядя, как я ворон из дупла выпугиваю…

Когда я была ещё совсем маленькая, Ист, бывало, относил меня на Майвин остров и оставлял там на попечение Майви. Позже я и сама стала ходить к ней в гости. Она забавная и добрая, но такая чудачка: всё танцует и сочиняет разные смешные песенки, которые сама же забывает через мгновение. Ист говорит, что это она так черпает силу. Этлы вообще делают многие вещи не как люди, хотя с виду оно и выглядит похоже. Я, например, тоже пою, когда полощу бельё или скребу полы, но делаю это просто так, для забавы, никакая сила ко мне от того не притекает. А ещё Майви держала у себя ухокрылов. У неё рядом с островом жила целая стая, она всех там знала по именам и готова была рассказывать о них без умолку любому, кто только согласится её слушать. А мне этот крылатый народец никогда особо не нравился: шумные, беспокойные, пачкают много… Впрочем, с Майви всегда весело было поболтать. У неё я расспрашивала обо всём на свете, не боясь услышать в ответ ворох насмешек. Одно только мне в ней было странно: то, что Майви почти не растёт. Сначала она была старше меня, потом мы сравнялись, а позже стало похоже, что я уже старше… Но пока я не знала людей, меня всё это совсем не удивляло, я просто думала, что так и должно быть.

О людях и о том, что я сама из их рода, я узнала от хранителя Дола. Он у нас был частый гость, и притом весьма неприятный. Не любила я его, уж очень он много о себе мнил. Заявлялся к нам на хутор, как к себе домой, и ни здрасьте, ни до свидания, ну разве что кивнёт с таким видом, будто одолжение какое сделал. А ещё он вечно Исту выговаривал, что тот балует меня, не так растит, не тем кормит, и всё это при мне, словно я пустое место.

Мне тогда было кругов десять, не то двенадцать, только в возраст входить начала. Дол пришёл к нам и давай Исту втолковывать

: — Девка уже скоро заневестится, а ты всё ходишь при ней раздетый и в постель к себе пускаешь. Сам же с ней потом намучаешься.

А Ист в ответ:

— Да какая разница? Так удобнее.

И вот тут он кругом был прав: с одёжей этой одна лишняя стирка, а спать вместе и спокойнее, и теплее. Но хранитель Дол посмотрел на него строго и немного грустно. И сказал:

— Ты действительно хочешь девчонке добра, но пойми, Ист, это же не зверюшка. Ей нужно общаться с другими людьми. Время уходит. Кого она здесь видит, кроме тебя? Люди живут слишком коротко. Ещё немного — и возможность вырасти человеком для твоей Ёлки закроется, только этлой она от этого не станет. Понимаешь?

— У меня в уделе людей нет, — пожал плечами Ист.

— Приводи к моим. Но если у себя можете безобразить, как вам угодно, то ко мне извольте являться в пристойном виде.

— Ну, если тебе это так важно…

Дол вздохнул:

— Это важно не мне, а тебе. Могут ведь и за ракшаса принять.

— Да на здоровье.

— Обычно после первой же стрелы в спину мнение на этот счёт сильно меняется.

И убедил ведь. До этого у нас всей одежды было — портки да рубаха на двоих. Портки, понятно, Ист носил сам, а рубаху отдал мне, но я её надевала только в хлябь. А на следующий же день после того разговора Ист принёс мне настоящую девичью рубаху, и мы вместе пошли в Раздолье. Сперва просто ходили, приглядывались. Ист рассказывал мне, как живёт хуторской люд, учил читать знаки на одеждах и убранстве домов, здороваться и прощаться, как принято. А потом нам пришлось расстаться на целый долгий круг. Пожалуй, это был самый скверный и унылый круг в моей жизни. Хранитель Дол назначил мне жить в Кривражках, на хуторе у дядьки Ставра и тётки Милорады.

Людское житьё — скучное, тяжёлое. День за днём то работают, чтоб добыть еды, то едят, чтобы были силы работать. И ничего не знают ни про Торм, ни про его жителей, одни страшилки и глупые сказки пересказывают. В хлябь я их наслушалась, сидя у тёплой печки с другими детьми. Соберутся, бывало, у нас и дети, и молодёжь с ближних хуторов, и давай болтать всякую ерунду, лишь бы пострашнее да позабавнее. Я только диву давалась: что у этих людей в головах! Сами боятся всего, что чуть дальше их околиц, и детей смолоду всего бояться приучают. Да что там Торм, они и про себя-то ничего не помнят! Ист, когда учил меня знаки на одеждах читать и из них узоры складывать, говорил, что люди многое раньше знали, а теперь забыли. Из-за того они на обереги со старых вещей узор берут, а новый, больше подходящий к случаю, придумать не могут. И если кто вдруг сто кругов назад ошибку сделал, так её из раза в раз и повторяют, не смеют исправлять.

Когда закончился круг, что я должна была прожить в Кривражках, ох и рада же я была вернуться домой, на Еловую горку! Однако, осмотревшись там, весьма удивилась: прежде я не замечала, что нет у нас с Истом ни печи, ни очага, и репища тоже нет… А я уже к хуторскому житью привыкла, хлеб с пареной репой распробовала. Едва убедила, чтобы Ист разрешил мне хоть на дворе очажок сложить. Он сперва всё на меня косился, что огонь жгу, а потом привык, тоже пироги лопать приохотился — за уши не оттащишь. После мы и пару грядочек под репу раскопали. Бывало, пойду вдоль них с мотыжкой, а Ист топчет себе следом прямо по грядам. Я по недомыслию на него ругалась, а потом заметила, что где он потопчется, сразу всё расти начинает. То-то хуторские всегда стараются, чтобы через их поля и репища кто-нибудь из этлов прошёл. Даже песенки специальные поют, заклички называются: "Где этл ногою — там жито копною…" Впрочем, нам с Истом можно было б и не сеяться вовсе, не оголодали бы. Люди быстро разнюхали, что я умею и на охотничью удачу, и на любовь, и на достаток правильный узор сложить, и потянулись к нам на хутор с гостинцами. Мне сперва чудно было и немного совестно, а потом подумала: что за беда? Не хотят сами делать — пусть меня за работу кормят. Позже начали захаживать со всякими хворями. Ну там, по мелочи: больной зуб заговорить, лихорадку выгнать, рану зашить… Я такому быстро научилась, а Ист на всякий случай за мной приглядывал. Чтобы люди его не пугались, он при них всегда прикидывался котом. Большущим таким, полосатым. Усядется где-нибудь в уголке, жмурится и мурлычет: правильно, мол, делаешь, правильно… А вот если вдруг развернулся и пошёл из дому вон, значит, мне с хворью не справиться, нечего и браться.

Когда Ист забирал меня из Кривражек, хранитель Дол взял с него обещание, что он не станет держать меня взаперти, будет пускать к молодёжи на вечёрки. Ну что ж, я-то ходила. Только примерно в ту же пору стала замечать, как мой Ист хорош собой. Хуторские парни все были шумные, грубые, от них вечно разило потом и чесноком. Все они жевали вонючую тютюн-траву, пили дрянную самобульку, ругались нехорошими словами, и думали, что от того сильно похожи на взрослых. А то ещё ходили к воротам драться с приоградскими, и потом гордо показывали девкам синяки. Дурачьё! Хвастались, кто может голой рукой подкову разогнуть. Велика важность, это и я тогда могла. Но когда сказала им — начали смеяться. А чего смешного? Я взяла и разогнула. А парни принялись за это ругать меня ведьмой и ракшаской. Наверное, даже поколотили бы, только Бран не позволил. Это мой названый братец, сын тётки Милорады. Вот он был славный парень, добрый, и вовсе не дурак. Но из себя такой же, как все: руки заскорузлые и плечи уже присогнуло тяжёлой работой.