Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 71

А внучка получилась что надо. Независимая, красивая, породистая, с норовом, умная, не для этой жизни. Мать иногда привозила ее к нему, когда не с кем было оставить. Недолюбливали они друг друга с бывшей невесткой, но делать нечего. Гулять ей надо было с мужиками, а ребенок — помеха. Девать некуда. Тут и пригождался Аполлинарий Михайлович. Когда Лену забирали обратно, он немного расстраивался. Ни к кому не привязывался в жизни, а к внучке привязался. Не до такой, разумеется, степени, чтобы себя не контролировать, но тем не менее.

И даже то, что из-за нее, вернее, из-за ее муженька-пианиста пришлось ему в отставку уходить, его не огорчало. Рано или поздно все равно бы это случилось.

Музыканты народ ненадежный. Надо было предупредить внучку, когда она за этого лабуха выходила. Но она ни к чьим советам не прислушивалась. А это Аполлинарий Михайлович относил к хорошим качествам. Потому не стал вмешиваться.

Как-то раз по радио транслировали концерт оркестра Баршая. В частности, исполняли «Реквием» Лапшина. «Реквием» памяти жертв репрессий. Поди ж ты, все не унимается. Тот вал, который в свое время Отпевалов на него обрушил, уж должен был его накрыть с головой. Но он все еще вылезает, гниденыш жидовский. Как он тогда улепетывал с Собачьей площадки! Ноги чуть не выше задницы взлетали. Смешно вспоминать. Неужто отмылся, оправдался? Вряд ли, вряд ли.

Впрочем, сейчас это все неважно.

Сегодня, в этот сырой день декабря 1985 года, стемнело, как всегда в эту пору, рано. Он сидел в кресле, не облокачиваясь на спинку, прямо как истукан, разглядывал окна на противоположной стороне улицы, размышляя над тем, что поведал заскочивший к нему сегодня днем сосед Виктор Толоконников, много лет служивший во Внешторге, болтливый тип с вечно сальным лбом и жидкими волосами. Каждая клетка в его стариковском, но вполне еще крепком теле уговаривала его: пора действовать!

Ни одно окно в доме напротив не горело.

* * *

Как ни удивительно, Светлана обрадовалась, что Генриетта позвонила. Вся злость на нее куда-то улетучилась, хотя еще несколько часов назад она была готова порвать с ней навсегда, вычеркнуть ее из памяти без всякой возможности реабилитации. Подруга начала разговор с извинений, сказав, что погорячилась, что конечно же не имела права так себя вести и что очень сожалеет об их размолвке. Храповицкая для порядка напряженно помолчала несколько секунд, а потом пожаловала Платовой индульгенцию. Случись их ссора хотя бы днем раньше, Светлана Львовна наверняка не сменила бы гнев на милость так скоро. Да и сейчас она не до конца была уверена, что поступила правильно. «Конечно, она не права и стоило бы ее проучить, чтоб неповадно было лезть со своими выводами в мою жизнь. Со своей пусть лучше разбирается. А мне еще один урок: доверять здесь, как бы ни тянуло на откровенность, нельзя никому, даже самым-самым проверенным и близким», — размышляла Храповицкая, выходя из своей спальни. И все же, как бы она себя ни заводила, ей стало спокойней после примирительного разговора с Генриеттой. Ведь ее характерный, с чуть глуховатым тембром, голос, который почти не изменился с юности, ее глубоко посаженные большие глаза, всегда спокойные, светлые и бесповоротно уверенные в своей правоте, ее квартирка на улице Черняховского с двумя смежными комнатами и маленькой кухней со столом, покрытым клеенкой, ее мама Зоя Сергеевна, несмотря на возраст, сохранившая сварливую властность, ее похожий на павлина сын Бориска, с которым постоянно что-то приключалось и потом долго обсуждалось со всеми знакомыми, давным-давно вошли в ее жизнь, укоренились в ней, были частью обычного порядка вещей. И сейчас, когда вокруг нее закружилась немыслимая круговерть с участием тех, кого она не видела долгие годы и кого уже и не надеялась увидеть, и все это требовало от нее каких-то действий, причем незамедлительных, ей надо было во что бы то ни стало зацепиться за что-то хоть мало-мальски прочное, надежное, такое, как дружба с Генриеттой. Поэтому извинения Платовой пришлись как нельзя кстати. Хоть в чем-то надо восстановить мир…

Вернувшись к столу, она обнаружила, что два ее сына увлеченно вперились в экран, где какие-то маленькие человечки в шлемах яростно бегали на коньках, время от времени толкаясь и припечатывая друг друга к бортам.

Аглаи Динской и Волдемара Саблина в комнате не было.

— А где остальные? — спросила Светлана Львовна у болельщиков.

Димка не удостоил мать быстрым ответом, поскольку в этот момент его любимый «Спартак» не реализовал выход один на один, и он, схватившись за голову, на несколько секунд замер, постанывая.

— Аглая и твой товарищ пошли на лестницу курить, — учтиво и несколько картинно ответил матери Арсений.

Хоккей отвлекал его.

Оставлял паузу.

Но матч вот-вот кончится. И реальность опять накинется на него. Реальность, в которой он пока не в силах разобраться, отыскать свое место в ней. А ведь пора уже было решать, останется он ночевать здесь или нет. Если нет, то пора звонить Севастьянову, бывшему армейскому сослуживцу, иначе будет поздно. Но с ним наверняка придется выпить — они уже давно не виделись, хотя в армии подружились крепко, и воспоминания о службе их, несомненно, растрогают, настроят на водочный лад, а он и так уж под хмельком. Дальше нельзя. Там уже тормоз не сработает, и любая эмоция способна перерасти в катастрофу. Под таким хмельком, что вон даже за «Спартак» вместе с Димкой переживает и пару раз уже вскакивал со стула, чтобы лучше рассмотреть происходящее на экране. А как остаться дома? Тут Волдемар… Он не сможет терпеть все это бесконечно. Как так получилось, что в тот день, когда он осмелился после стольких лет перешагнуть порог родного дома, сюда явился тот, из-за кого он в свое время вынужден был расстаться с матерью и братом на нескончаемых одиннадцать лет? Это кто-то подстроил? Или совпадение? Черт знает что такое! Может, правда к Петьке? Нет уж. Такого случая все прояснить больше не представится. Хватит прятать голову в песок. Завтра утром надо быть у отца. Там точка спасения. Только там. Ради него он здесь, в Москве.

Присутствие матери его больше не пугало. Он будет вести себя так, как захочет.

Алкоголь, хоть и ненадолго, разгоняет страхи и добавляет смелости.

— Вот как, — совсем обыденным тоном промолвила мать Арсения и Димки. — Ну, тогда и я пойду к ним. Тоже покурю.

— Лучше не ходи, — проявился Димка. — Начнете втроем дымить, Барковская выскочит. Ты же знаешь, как она радеет за чистоту в подъезде.

Барковская — это их соседка по площадке, вдова композитора-фронтовика, автора песен о моряках. Ее единственным развлечением после смерти мужа стало подсматривание и подглядывание за соседями.

— Ничего. Переживет. Я с ней разберусь. — Светлана Львовна взяла с комода пачку сигарет «БТ» и спички.

На лестнице было холодно. Саблин и Аглая стояли у открытого окна между пролетами и весьма увлеченно что-то обсуждали. Храповицкая почему-то остановилась около двери своей квартиры и разглядывала их сверху, словно боясь подойти. Аглая пускала дым картинно и не очень умело. «Никогда не видела, чтобы она курила», — почему-то подумала Светлана.

— Я тут расхваливаю застолье, которое, как я только что выяснил, вы с Аглаей соорудили в кратчайшие сроки. Давно так вкусно не ел, — громко сказал Волик, заметив свою былую возлюбленную. Он явно повеселел.

«Еще бы! — сердце женщины ёкнуло. — там, где его держали, хорошо не кормят. Неужели он только освободился? И сразу ко мне? На что он рассчитывал? Ни звонка, ни письма». Приговор ему огласили в 1976-м. Он умудрился из Владимирского следственного изолятора с каким-то волосатым беззубым цыганом передать ей записку, чтобы она ничем не выдавала знакомство с ним, поскольку это очень опасно.

Она его послушала. Она его всегда слушала. И после того как послушала в тот раз, никогда его больше не видела, не слышала, не получала от него никаких весточек. Годы вакуума и отчаяния, годы, заменившие в ней все то, из чего она состояла прежде, на что-то совсем иное, на то, где нет страстей, только острая досада и нестерпимая почти тяжесть. И вот он стоит в нескольких метрах от нее, курит и, судя по всему, кокетничает с молодой девушкой. Не пора ли Аглае домой? Не злоупотребляет ли она их гостеприимством? Неужели трудно понять, что она здесь сейчас совсем ни к чему?