Прогулки по Аду (СИ) - Клепаков Андрей. Страница 33

— Ну, хорошо, — сказал я и замолчал.

— Да забудь ты про нее. Не нужен ты ей. Парень у нее есть, я же говорила. Не отвечает, и слава богу. Целее будет.

— Почему? — удивился я.

— Потому что, если бы ответила, я бы ей глаза ее бесстыжие повыцарапала бы!

Я даже выпрямился на сиденье:

— Почему?

— Потому, — ответила кукла.

— Я тебя не понимаю, — удивленно сказал я.

— Между вами сколько лет разницы? — спросила кукла.

— Ну, — ответил я.

— Вот тебе и ну. И не хрена друг на друга смотреть.

— Так она и не смотрит, — удивился я. — А тебе-то что за дело? Или у тебя настройки сбились?

— Ладно, проехали, — кукла захлопнула планшет. — Нет никаких настроек. Я давно перехватила все управление.

— Ну ни хрена себе! — только и смог воскликнуть я.

Я молчал, переваривая услышанное. Кукла молчала тоже.

— Ладно, — сказала она, — давай спать. Завтра тяжелый день. Ты придумал, как убить Наследника?

— Нет еще, — ответил я.

— Ну вот еще придумывать надо!

Мы опять замолчали. Потом кукла сказала:

— Знаешь, а черт с ним, с Наследником. Чего приключений на свою задницу искать? И вообще, — добавила она через какое-то время, — возвращался бы ты домой. К своим курам. Я даже готова снова залезть в шкаф.

Я долго молчал, потом обнял куклу и сказал:

— Наверное, вернусь, но сначала мне надо вернуться еще в одно место.

Потом я вдруг вспомнил, что кукла так и не подзарядилась.

— А зарядка? — спросил я. — Ты же так и не зарядилась.

Ночью схожу, когда народа на улице не будет, — ответила кукла. — Спи.

11

Я закрыл глаза и представил, что чищу зубы. Дома. Потом представил, что чищу зубы дома год назад. Потом пять лет назад. Интерьер ванной поменялся. Я представил, что чищу зубы десять лет назад. Изменилась паста и зубная щетка. Двадцать лет — снова другой интерьер, щетка и паста. Я уж и забыл, как у нас когда-то было в ванной комнате. Сорок лет — другая квартира, другая ванная, зубную пасту сменил порошок, а я стал с трудом доставать до раковины. Еще несколько лет. Мне чистит зубы мама, мне щекотно, я смеюсь, плююсь и выворачиваюсь. Еще… Никаких зубов. Я лежу на спине, надо мною гирлянда погремушек. Во рту палец ноги. Дальше… дальше темно. Меня куда-то пропихивает, я тоже стараюсь, лезу, мне тесно, страшно, но чувство такое, как будто делаю очень важную и ответственную работу. Потом вдруг свет, я задыхаюсь и ору от ужаса.

Я вспомнил ту методику, о которой говорил Будда. Методику, позволяющую вспомнить момент собственного рождения и снять стресс родовой травмы. У многих людей с этим проблема. Выход в мир из материнской утробы. Свет и первый вдох. Конечно, стресс. Иногда достаточно тяжелый, и человек хочет назад. И от этого по жизни потом куча проблем. Дедушка Фрейд пытался с этим разобраться. Или Юнг?

Я пошел дальше. Попытался вспомнить не момент рождения, а момент смерти. Последней.

Что было раньше, до рождения? Паузу между жизнями пропустил, даже не пытаясь что-то увидеть.

Раньше рождения была смерть.

Смерть — момент энергетически очень значимый, оставляет яркий след в памяти души. Возможно, даже самый яркий за всю жизнь.

Мне удалось вспомнить. Я сверху увидел темный силуэт на тротуаре. Под силуэтом было еще более темное пятно. Я вгляделся. Силуэт превратился в женщину, пятно — в медленно растекающуюся лужу крови.

Вдруг картинка изменилась, и я увидел кровь прямо перед глазами на неровных булыжниках мостовой, носки чьих-то сапог, услышал топот бегущих ног и трель свистка городового. Мгновенно возникла боль в голове и во всем теле. Я инстинктивно попытался избавиться от боли, инерция движения еще сохранилась… И вот я стою на подоконнике. Серенький рассвет пасмурного петербургского дня. Высокое окно во весь мой рост распахнуто настежь. В лицо мне бьет ветер, треплет длинную юбку у моих колен. Я чувствую твердость крахмального белья на теле, тесный воротник глухого платья. Смотрю вниз, вижу под носком высокого зашнурованного ботинка далеко внизу камни булыжной мостовой. Этаж, наверное, четвертый-пятый. Страха нет.

В сердце боль и тоска. Я вспоминаю все и вскрикиваю. Дуэль. Бледное лицо Сергея в гробу в церкви, в казармах полка. Я стою, качаясь в проеме окна. Мне остался только шаг…

Асука не смогла выполнить обещание не ходить на дуэль. Сергей ничего не помнил про нее. Не помнил, не знал и не верил. Он вообще не верил ни в бога, ни в черта. Веселый и беззаботный кавалергардский поручик. Лошадник и гуляка. Промотавший свое состояние и взявшийся за мое приданое.

Отец был очень против этой партии. Грозил оставить без приданого и вообще лишить наследства. Мы пошли против его воли, венчались тайно. Сергей снял домик на Охте. На лучшую квартиру средств у него не было. Отец сначала чуть было нас не проклял. Но потом смирился. Благословил. Дал приданое. Он меня очень любил.

Сергей тоже меня любил. Очень.

Так мне казалось, наивной выпускнице Смольного института, ничего не понимавшей ни в жизни, ни в мужчинах.

Нет, Сергей действительно меня любил. Но больше он любил своих лошадей и свой полк. Я всегда могла рассчитывать только на почетное третье место.

Какая дичь писать о себе в женском роде! Но, что поделать, раз бабой был.

Но я любила его по-настоящему. До дрожи и обмороков. Ревнуя и прощая. Очевидно, как я должен был любить свою Асуку. Прости, девочка, что испугался и уплыл.

И жить без него я не захотела.

И сейчас я стояла на подоконнике, собираясь шагнуть вниз, и даже не видела чашу, висевшую в воздухе передо мной.

А я видел. В чаше были рождение ребенка, смерть отца, первая мировая, революция, гражданская, одиночество и страх, голод и репрессии. Вся моя эта несостоявшаяся жизнь, которую, как мне казалось, я так благополучно пересидел наверху.

Правда, теперь, как Сергей не помнил Асуку, так Лена не помнила ни Сергея, ни меня.

— «Да минует меня чаша сия», — прошептали мои губы. А если выпью? Вспомнит?

«Полную гарантию может дать только страховой полис, — вспомнил я. — Кто же мне скажет, — я грустно усмехнулся. — Вот она — свобода выбора. Хочешь — пей, хочешь — не пей. Результат неизвестен».

«А вдруг все-таки вспомнит?» — подумал я, протянул руку и взял этот долбаный грааль. Ах, какая там была горечь внутри!

Я занесла ногу над улицей и отпустила раму. В животе у меня что-то шевельнулось. Я неожиданно вспомнила, что уже два месяца не было месячных, замерла в окне. В животе шевельнулось снова. Мелькнула мысль, что для ребенка еще слишком рано. Но я уже знала, что не шагну. Шагнула назад, села на подоконник и горько заплакала.

Через полгода у меня родился мальчик. Назвала Иваном. Еще через полгода началась война. В шестнадцатом умер отец. Мать умерла давно, когда я была совсем маленькая, поэтому в Смольный и отдали.

После смерти отца я с ребенком уехала в Москву. Сняла квартиру. Все прошлые контакты оборвала. Потом революция, Гражданская.

Имение отца на Полтавщине, в Князево, сожгли. То, что оставалось от имения мужа, тоже. Я меняла драгоценности на молоко, хлеб и дрова. Голод пережили. Смольнинская закалка давала возможность не плакать.

Я несколько раз меняла квартиру и два раза поменяла паспорт и фамилию. В революционной неразберихе это было несложно. Да и фотографий на паспорта еще не ввели.

Замуж больше не вышла. В двадцатом году поступила на службу учительницей словесности в Медведниковскую мужскую гимназию, бывшую естественно, ставшую школой № 9, а потом № 59. Там всю жизнь и проработала. Жила с сыном в комнате в коммуналке на Гоголевском бульваре.

Сын стал художником. Вполне традиционным, всякие там пейзажи, портреты. Учился у Крымова. Никакого модернизма. Не арестовывали. Погиб в сорок четвертом, в Польше, от выстрела немецкого снайпера. Пуля вошла в висок. Умер мгновенно. Очень легкая смерть.

Он был офицером-артиллеристом. Никто лучше него не умел камуфлировать орудия. Художник. Стояли в двух шагах от пушки и не видели ее. Он мне писал, хвалился.