Прогулки по Аду (СИ) - Клепаков Андрей. Страница 6

— Давай, Лен, зови мужиков. Надо этого борова перевернуть. Не через брюхо же к почкам лезть. А наркоз? Да черт с ним, потерпит. Будет знать, как за маленькими девочками бегать, скотина, — добавил он.

— А вы, я вижу, высоконравственный человек! Не какой-нибудь извращенец, моральный урод! Дайте наркоз, не будьте уж совсем зверьми. А про почки я не соврал, действительно пиелонефрит, неактивный, правда.

Врач не ответил, видимо, о чем-то задумался.

— Так что? Интубировать? Или просто по башке стукнуть? Иначе он же орать будет страшно, оперировать не даст, — вывела его из задумчивости медсестра.

— Погоди, Лен. Здесь, правда, особо взять нечего, — ответил врач. — А как, коллега, у вас с хирургией? — спросил он меня.

— В объеме четвертого курса, — честно признался я.

— Ну, артерию от вены отличишь? А больше и не надо ничего. Будешь мне ассистировать на операциях. А то я тут заманался один это мясо потрошить.

— Вряд ли соглашусь, — холодно ответил я.

— Выбирай, — равнодушно сказал врач. — Или ты, или тебя. С тебя действительно взять нечего. Яйца только, ну еще кровь можно слить и спинномозговую жидкость. Как говорится, с паршивой овцы… Да ты не бойся, у нас тут гуманизм, все под наркозом, да еще снотворное перед операцией. Никто и не подозревает, что его ждет.

Я молчал.

— Ну как хочешь! Давай, Лен, приступай к интубации. Потом перевернем. Не бойся, наркоз дадим, мы же действительно не звери.

Медсестра подошла ко мне с трубкой в руках.

— Открывай рот. Будет тебе наркоз.

Несколько секунд я думал. Странное существо человек, совсем недавно я «с изменившимся лицом бежал к пруду», в смысле, к реке, чтобы умереть. И умереть в достаточно жестких условиях, захлебнуться довольно неприятно. Помню, бывало, такое в моих прошлых жизнях. Теперь мне предлагают комфортную смерть под наркозом, а я чего-то раздумываю. Не могу же я серьезно принять предложение участвовать в разборке людей на органы. Даже при всем моем цинизме. А остаться в живых, попытаться выбраться?

Я продолжал молчать и рта не открывал.

— Ну! — нетерпеливо прикрикнула сестра.

Все-таки мысль, что умереть можно успеть всегда, особенно при доступе к препаратам, была, наверное, правильной.

— Я согласен, — выдавил я из себя, — отвяжите.

— Молодец, — похвалил меня врач. — А я уж подумал было, что наивные, благородные идиоты еще не все повывелись. Лен, — обратился он к медсестре, — пойди, позови кого-нибудь из охраны. Пусть проводит нашего толстячка в изолятор. И попроси кастеляншу подобрать ему одежонку.

И врач — хотя назвать этого человека врачом можно только с очень большим допущением — ловко перерезал скальпелем бинты, которыми я был плотно принайтован к операционному столу.

Я с трудом сел, потирая затекшие запястья.

— Простыню можешь забрать, — сказал врач, — прикрыть свои замечательные яйца.

Я сполз со стола на холодный кафельный пол, стянул постеленную на столе простыню и завернулся в нее. Вернулась медсестра в сопровождении одетого в черную форму здоровенного охранника.

— Отведешь этого клиента в изолятор, — кивнул на меня врач. — Выберешь комнату поприличней и запрешь там. Я потом зайду.

Охранник повернулся, и я пошлепал босыми ногами за ним.

— У нас и детишки попадаются, — сказал мне в спину врач. — Будешь хорошо себя вести, дам позабавиться. Ты как к мальчикам относишься? Или только девочки?

Меня передернуло. Я качнул головой и, обернувшись, спросил:

— А что вы делаете с остающейся мышечной тканью? Ее ведь должно быть до хрена?

— До хрена, — согласился он. — В зверинец отправляем, животных кормим.

— А я уж подумал, сами едите.

— Ну, — улыбнулся врач, — такие любители здесь тоже встречаются. Если хочешь, могу включить в список.

— Нет, спасибо, — ответил я и вышел вслед за охранником.

Место, где располагалась эта лаборатория по пересадке органов и тканей, было, очевидно, бывшим бомбоубежищем. Узкие, длинные полутемные коридоры. Стальные овальные двери с запорами в виде штурвалов. По дороге мы миновали несколько. Из людей нам не попался никто, однако мне казалось, что я слышу какие-то невнятные голоса, шаги и шум за закрытыми дверями, один раз даже звучала далекая музыка, и я уловил обрывок английской фразы: «… such a lovely place…»

Охранник позвенел ключами, повернул штурвал, включил свет и втолкнул меня в камеру.

Действительно, она оказалась из категории «поприличней». Хостел две звезды. Небольшая комната, кровать, тумбочка, стул. Вместо окна на стене напротив кровати висела репродукция Эль Греко «Вид Толедо». Санузел: унитаз, душ, умывальник, два полотенца. Мой взгляд уперся в белые, махровые тапочки.

Какую же цену мне придется заплатить за эту роскошь, Джек Потрошитель?

Я уронил простыню на пол и полез в душ. Вода была прозрачная и ничем не пахла. Твою мать! Почему я не Кристобаль Хозевич и не могу просочиться на 20 лье по канализации?! Я поднял лицо вверх и завыл. Вода попала в нос и я закашлялся. Твою мать!

Пока я принимал душ, в комнате кто-то побывал. На кровати лежала аккуратно сложенная пижама. Я развернул. Мой размерчик. Пижама была не новой, но выстиранной и даже выглаженной.

«Бедняга, — подумал я о ее бывшем хозяине. — Какова же твоя судьба, раз пижамка досталась мне? Вряд ли ты выбрался отсюда живым».

Надев пижаму, я походил по камере в поисках камеры наблюдения.

— Камера в камере, — приговаривал я, просматривая все укромные уголки, где ее или их можно было бы установить. Ничего не нашел, но в вероятность отсутствия не поверил. Мои поиски были прерваны внезапно открывшейся дверью. Я оглянулся. Вошел охранник, другой. В руках у него был поднос с едой. Он молча поставил поднос на тумбочку и так же молча вышел.

Я тяжело опустился на жалобно заскрипевшую кровать: «Ну и чем нас будут кормить?»

Булочка, джем, десятиграммовая упаковка масла, несколько пакетиков чая на выбор и одноразовая упаковка кофе «три в одном», небольшой термос с кипятком и пустая чашка с ложкой.

Я задумчиво смотрел на поднос. Негусто. Упаковочка масла вызывала какие-то смутные мысли. Я задумался глубже, но поймать мысль не смог. В глубокой задумчивости я высыпал кофе в чашку, залил кипятком. Размешал. И почувствовал чье-то присутствие в комнате.

Поднял глаза от чашки. Мое воображение вольготно развалилось на стуле, очевидно, его привлек запах кофе.

«Сволочь», — подумал я, беря чашку и прихлебывая кофе. Воображение засмеялось, кофе, естественно, оказался дерьмовым, сладким и с искусственными сливками.

— Загляни за картину, — подсказало воображение.

Я продолжал пить.

— Загляни, загляни, — повторило воображение.

— Иди в жопу, — сказал я вслух.

— Я всегда там, — оно пожало плечами. — Это же моя родина. Ты же не головой думаешь.

Я поставил чашку и кряхтя поднялся. Подошел к картине и перевернул ее. На обратной стороне не обнаружилось ничего интересного. Ни записки, ни лезвия бритвы, ни канцелярской скрепки, пригодной для изготовления отмычки. Я провел рукой по белой стене. Пальцы ощутили чуть заметные шероховатости. Заинтересовавшись, я постарался вглядеться получше. Смог разглядеть только тонкие царапины. Посетовал на отсутствие очков, сунул пальцы в чашку с кофе и провел коричневую полосу по стене. Затем, подождав, когда кофе подсохнет, ладонью стер излишки. Царапины, забившись коричневым пигментом, проступили ярче и сложились в корявые буквы. Я снял картину и быстро вымазал всю стену. Кофе как раз хватило. Отмотал в туалете бумаги и осторожно протер надпись. На стене проявился легко читаемый текст:

«Его голос, чуть хриплый и низкий, шумел в моих ушах. Слыша его, Ева представляла Адама рядом, ей казалось, она чувствует его запах, виделся ей его облик.

Губы ждали поцелуев. Глаза искали глаз напротив. В сердце цвела любовь.

Кровать Евы была маленькой. Слишком узкой, чтобы беспечно на ней развалиться вдвоем. Но близость с Адамом держала их в таком напряжении, что, даже развалившись, они были будто примагничены друг к другу».