Поворот рек истории - Дивов Олег. Страница 3
– За что, владикко? – мрачно поинтересовался аколуф, не отрывая взгляда от пола.
– За что? За что?! – не на шутку рассерчал Герман. – Кто людишек местных пограбил со своими жеронскими вояками? Кто скотинку поотбирал? Кто рыбца вяленого поссыпал в мешки да унес? Не ты? Дак двое уже князьцов народа таинского со жалобами приходили и плачем многим. «Оборони, владыко! Мы твоего большого белого Бога вместо отеческих приняли, а вы нас – однояко грабить?!» Вопрошаю: «Кто?» Они же: «Рамон! Рамон! Вот каков злодей! У-у-у, каков злодей!»
Апокавк хотел бы уйти отсюда. Ссора главы всего местного православного духовенства и аколуфа дружины каталонской набирала ход, грозя вот-вот сорваться на бешеный скок запряженных в колесницу ипподромных лошадей. И… Апокавк хотел бы остаться. Надо смотреть, надо видеть, надо понимать: кто тут сила, кто кому враг, кто для пользы царской прибыльнее, а от кого одна «поруха делу», как русские говорят. Герман, принимавший грека в своих невеликих деревянных хоромах – на Москве средние купчины в таких живут, – дал ему знак остаться.
И он остался, напустив на себя вид равнодушия к происходящему.
– Они – дикари, барбари. Они – живая добыча для благородного воителя, – отворотясь, заговорил аколуф. Звучал его голос надтреснуто, словно колокол, упавший с колокольни в пожарное время и с тех пор исполнившийся внутренних изъянов. Нет было в его звуке яро-медной блистательной уверенности.
«Экий бочонок… Плечи разъехались, будто у древнего титана, а ростом не вышел. Рыжий, кряжистый, коротконогий бочонок», – лениво размышлял грек, твердо зная притом: сойдись они с этим бочонком в сражении, и быть ему от бочонка битым, хотя бы он, Апокавк, вышел с мечом, а противник его с голыми руками. Одним ударом кулака…
– Что мелешь, чадо бестолковое? – властно укорил Рамона владыка. – Кто мы тут? Добытчики? Охотники на чужой товар и чужую снедь? Нет же! Мы – христолюбивое воинство в крещаемой стране. Мы веру несем! Мы обращаем твоих, чекмарь, «барбари» не в рабов, а в полноправных ромеев, нашему царю служащих…
Герман отер пот со лба усталым движением. Собеседник его молчал, каменным держал простоватое свое лицо, двумя язвинами глубоких ранений отмеченное. Видно было: не в грехе упорствует, но сразу сдаваться не хочет. Мол, только бабы каются со слезами и рыданиями, всем напоказ…
«Каталонцы – нет народа упрямее… Но какие стратиоты!»
– Все князьцам неправедно отобранное отдашь. И людям своим скажи, чтобы вернули. Пока – так. А в другой раз…
Владыка тяжко покачал головой.
«Так ли было при великих царях греческих, в ту пору, когда Константинополь именовали на Руси Царьградом, и был он, действительно, монархом среди прочих городов Ойкумены? Отчасти так. Отчасти. Рабству христианская вера – враг. Как может быть единоверец – рабом? Как может быть ромей рябом у ромея? Не сразу, с тяжким промедлением, но рабовладение все же отступило. Но не у германцев, не у венетов и не у каталонцев… У них работорговые рынки не пустовали. Почему? Конечно, пока были вне Империи…»
– Феодор… Чадо… Али заснул?
Апокавк встрепенулся: и впрямь, ток дум занес его в дальние края. Когда ушел аколуф? Давно ль?
– Я с тобой, владыко.
– То на добро. Сей же час кликну келейника своего, с молитвою потрапезуем. Чай, оголодал? Не обессудь, ядь принесут постную. Живу не по-боярски. Иначе тут нельзя… Кто в дебри, к народам, в поганстве коснеющим, несет веру Христову, тот должен быть чист и от горделивости, и от корысти.
8
«Всему виной этот простак, русский lapot’, пышно прозванный стратигом. Князь каких-то там belozer… belozers… в общем, terra incognita.
Не он эту землю отыскал в океанских водах, не он привел ее под высокую руку христиан. Отчего же правит – он?! Только лишь оттого, что Москва поставила его сюда на voevodstvo. И как правит?! Как! Глупее не придумаешь. Милуется с местными князьцами, жалкий yasak взимает. Их бы вычистить как следует от всего ценного, а потом заставить до седьмого пота работать. Скажем, на рудник – пусть добывают золото и электрон! Пусть отнимают у земли местную разновидность бирюзы – не хуже азиатской! Да хотя бы на полях. Сколько здесь можно снять хлеба и иных, полезных для добрых христиан плодов природы?! Или же пускай ходят за скотом. Если завести из Старого Света хорошие породы, на этом можно поистине озолотиться! Только прежде надо заставить местную мыслящую скотину, безобразно скуластую, двигаться побыстрее, давать ей отдыху поменьше и кормить ее без роскошества.
Ужели хорошо, что они сами ведут свое хозяйство? Ужели выгодно позволять им ходить и работать с ужасающей медленностью – словно они живут под водой?! А если их на все нужды не хватит, что ж, разумно было бы завести крепких рабов-мавров…
Но разве когда-нибудь так будет?! Царь и его стратиг все играются, пытаясь уравнять дикарей-язычников с нормальными людьми. Дескать, когда-нибудь все они станут ромеями, так издревле пошло.
Чушь!
Бред!
Еретическое безумие!
Но как повернуть тут все на правильный путь, когда prince Glebus мешает смертно, а у него сила, а при нем еще этот полусумасшедший старик, главный ересиарх Germann, всему злу начальник? И даже если воодушевить на добрый заговор тех, кому дорога истинная вера, многие ли пойдут? Успокоились, приняли чужую власть как родную, покорились. Сам король Арагонский Фернандо принял их нечестивую ортодоксию. А ведь был гонителем еретиков, главой святого братства эрмандады и заботливым попечителем инквизиции!
Следует добавить жара в остывающие угли. Следует всколыхнуть умы.
Чем?
Чем?!»
9
…Стол наполнился яствами.
Помолившись, Герман благословил еду и питье, глянул на стоящие перед ним блюда с пренебрежением и велел садиться трапезовать.
– Отчего морщишься, владыко?
– Не моя еда! Сколь я здесь? Восемь лет – с тех пор, как первенькую церковочку основали, Успенскую… а все привыкнуть не могу. Словно бы я во сне заплутал. Мне бы груздочков. Мне бы рыжиков соленых, крепеньких да молоденьких, мне бы яблочек моченых да капустки квашбной. Или бы огурчика ростовского малого да хрусткого – хошь свеженького, а хошь из бочки. Грешен! Люблю огурчики ростовские! Грешен паки и паки. Разве можно мертвецу по естве скучать? А я вот слабинку душевную даю.
– Мертвецу?
– А кому ж? Монашествую и, стало быть, для света белого да мира людского – мертвец.
Апокавк подивился такому благочестию. Не игра ли? Но нет, не похоже, нет…
Перед ними стояли овощи многоразличные, бобы тушеные, пироги, рыба вельможных размеров да соленые морские гады, коих Апокавк любил любовью крепкой и глубокой. Ради гостя Герман поставил и вино, по его словам, доставленное с Кипра. Но сам старец ни к вину, ни к рыбе ни разу не прикоснулся. Пока государев думный дворянин насыщал утробу, Герман отщипнул тут, отщипнул там, да и остался доволен.
Задав приличествующие архиерейскому сану разгонные вопросы, грек приступил к делу:
– Прошу не винить меня, я обязан был скрыть, что истинная причина моего посещения далека от той, которая…
– Знамо, – перебил его русский, – с простым делом такового, как ты, не пришлют.
«Все так, как и говорили о нем: владыка прям, но не прост».
– И-и… кир митрополит… прости. Прежде того, как о главном деле разговор у нас пойдет, не мог бы ты оказать милость несчастному глупому чужестранцу из Москвы?
– Изволь, чадо! Гость мой, что мне сделать для тебя?
– Бога ради, скажи мне, как правильно звучит отчество стратига Воскресенской фемы, князя Глеба?
– Чего ж проще! Вот тебе. – И Герман громко произнес: – Авванизьеч.
Нет, он точно сказал что-то иное! Апокавк знал русские отчества: Александрович, может быть? Или Иоаннович? Что-то такое… Алексеевич? Точно нет. Авраамович? Аввакумович? Ну почему русские произносят их столь невнятно?!
– Благодарю тебя, владыко. Я услышал… и… понял.