Холмы Смерти - Говард Роберт Ирвин. Страница 20

Что касается самца гориллы, то он даже не пытался маневрировать или хитрить. Он просто размеренно двигался вперед. Прямо на Гулку.

Откуда было знать невежественному дикарю, откуда было знать просвещенному пуританину, оказавшемуся в роли наблюдателя, о его звериной любви? Равно как и о звериной ненависти, что заставила чудовищную обезьяну оставить родные лесистые холмы севера и покрыть бессчетное количество лиг, не сходя со следа истребителя обезьяньего племени? Какие страсти бушевали в этом недоразвитом, по меркам человеческого племени, мозгу, когда огромный самец лишился подруги, чье желанное тело теперь красовалось чудовищным трофеем в дикарской деревне?

Развязка потрясла Кейна своей скоротечностью и драматичностью. Зверя, который уподобился человеку, и человека, который уподобился зверю, отделяло друг от друга не более нескольких шагов, когда могучая обезьяна с оглушительным ревом рванулась вперед. Громадные лапы небрежно смели в сторону копье, выставленное Гулкой, и на секунду обняли негра. Уши Кейна наполнил звук, подобный тому, который издает сухой валежник под копытом оленя.

Массивная туша Гулки осела на землю бесформенной кровавой кучей. Распознать в жутком месиве человеческие останки позволяла лишь совершенно целая голова, мертво таращившаяся на луну бельмами закатанных глаз. На какое-то мгновение могучая фигура победителя замерла над поверженным человеком. «Не в такой ли момент первобытный хищник стал человеком?» — подумалось Кейну.

Кейн слушал перекличку тамтамов. «Душа джунглей, — повторяли они нескончаемым рефреном. — Душа джунглей…»

Трое в эту ночь вняли призыву Черного бога, представ пред его смертоносным ликом. В далекой деревне, откуда доносились голоса тамтамов, лежал мертвый вождь Сонга, который осмелился бросить вызов H'Лонге, вкусившему от могущества Черного бога. Жалкий глупец Сонга, некогда с легкостью распоряжавшийся чужими жизнью и смертью, превратился ныне в кусок остывающей плоти; и его лицо, искаженное гримасой запредельного ужаса, было обращено к багровой луне, словно бы раздувшейся от крови. Здесь, на лесной поляне, в дебрях африканских джунглей, навзничь раскинулся тот, кто бросил вызов человеческому терпению, за кем Кейн прошел казавшийся нескончаемым кровавый путь по морю и по суше. И, наконец, Гулка, истребитель горилл, валялся грудой кровоточащего мяса у ног уничтожившего его создания, сметенный той самой разрушительной, неумолимой, первобытной силой, плотью от плоти которой он был и сам, в своей гордыне забыв, что лишь богам дозволено переступать грань между человеком и зверем…

А Черный бог по-прежнему правит, смутно подумалось Кейну. Правит, снисходительно поглядывая из запределья, коему нет названия, на биение жизни в этом беспросветном краю, правит, звероподобный, вечно жаждущий крови. И ему все равно, кто будет жить, а кто погибнет, доколе ему не придется жаждать. Лишь бы к нему стекалась горячая кровь, и неважно, принадлежит ли она верующим в него или нет.

Замерший без движения Кейн смотрел на могучего самца, гадая про себя, скоро ли громадная обезьяна соизволит обратить на него внимание. Кейна передернуло, когда он вспомнил тошнотворный хруст костей исполинского негра. Но, судя по поведению гориллы, белый человек ее совершенно не интересовал. А может, на то была воля ее Черного господина — Кейн сам уже не знал, во что верить.

Тем временем создание пришло к какому-то решению. Похоже, скорая расправа не удовлетворила его. Опершись на один кулак, горилла ловко ухватила за ногу то, что осталось от Гулки, и поволокла тулово, оставляющее за собой кровавую полосу, к зарослям.

Приблизившись к границе леса, обезьяна остановилась и без видимого усилия зашвырнула изувеченное тело прямо на сучья лесного исполина. Послышался ужасающий звук раздираемой плоти: острый конец обломанной ветви пронзил Гулку насквозь. Так он и повис на нем, точно самка гориллы, собственноручно насаженная им на кол. Кейн углядел в этом жуткую иронию судьбы.

Громадная обезьяна еще некоторое время постояла у дерева, созерцая дело своих рук, а потом, так же беззвучно, как и появилась, растворилась во мраке.

Кейн медленно вышел на середину поляны и подобрал свою рапиру. Кровотечение утихло, и силы начали постепенно возвращаться к пуританину. По крайней мере, он чувствовал, что сможет добраться до берега, где его ждал корабль. Англичанин пересек поляну, малость помедлил и обернулся, окидывая прощальным взглядом апокалиптическую сцену. Лунное сияние заливало резким светом лежащее с раскинутыми руками тело Ле Лу, а резные тени обволакивали бренные останки Гулки, нависавшего темной массой над поляной.

Соломон Кейн уходил к океану, продираясь сквозь заросли, а его провожали навязчивые гипнотические голоса тамтамов. «Древна мудрость нашей земли, — вещали они. — Темен путь ее. Мало кто может следовать ему. И те, что гибнут, служа Черному богу, лишь упрочивают его величие. Беги прочь, человек, если намерен остаться в живых. Но песни нашей тебе не позабыть никогда, — пели они, и над ночными джунглями плыло: — Никогда… никогда… никогда…»

Голоса этой ночи теперь будут тревожить его разум всю жизнь, напоминая, сколь сильно и многолико зло в нашем мире и что лишь во власти человека преумножать добро и справедливость.

Перестук костей (Перевод с англ. И.Рошаля)

— Хозяин, эгей! — Зычный окрик, порождая зловещее эхо, вдребезги разбил тишину над черным лесом.

— Не шибко уютное местечко, — подметил второй мужчина.

Двое спутников стояли перед дверью таверны, невесть каким образом уцелевшей на заброшенном тракте в лесной глуши.

Приземистое строение, кособокое и с прохудившейся местами крышей, было сложено из вековых замшелых бревен. Маленькие окна, больше похожие на бойницы, были забраны частыми решетками, а дверь изнутри заперта на засов. Прямо над дубовой дверью была приколочена изрядно выцветшая вывеска, на которой было написано что-то по-немецки и изображен расколотый череп.

В глубине дома послышались тяжелые шаркающие шаги, затем дверь со скрипом отворилась, и наружу высунулась бородатая рожа. Здоровенный сутулый мужик отошел назад и жестом предложил посетителям зайти. При этом его унылая физиономия выражала отнюдь не радушие, а, скорее, досаду.

Внутри оказалось неожиданно уютно: тепло горел огонь в большом каменном очаге, а на добротном дубовом столе весело подмигивала свеча.

— Ваши имена? — Похоже, здешний хозяин не отличался разговорчивостью.

— Гастон Л'Армон, — сухо отрекомендовался тот, что был повыше ростом.

— Соломон Кейн, — столь же немногословно представился второй. — Но что, любезный, тебе в имени моем?

— Всякие по Шварцвальду [2] шастают, — буркнул нелюбезный хозяин. — А душегубов ныне развелось — не перевешаешь… Можете сесть за тот стол, еду я сейчас принесу.

Мужчины разместились за предложенным им столом. Даже неискушенный глаз с легкостью распознал бы в них бывалых путешественников, привыкших преодолевать большие расстояния. Назвавшийся Соломоном Кейном был жилист, высок и широкоплеч. Он был облачен в нарочито аскетичное, черное, облегающее одеяние пуританина. Удивительную бледность его неулыбчивого лица еще более оттеняла низко надвинутая на лоб мягкая, с широкими полями, фетровая шляпа без перьев. Его спутник — Гастон Л'Армон — был прямой противоположностью пуританину: сплошные страусовые перья и брабантские кружева, правда грязные и потрепанные. Лицо щеголеватого француза было правильных черт, однако красивым его не позволяло назвать слишком наглое выражение. Кроме того, общее благоприятное впечатление несколько смазывали беспрестанно бегающие глазки, старательно избегающие встречи со взором собеседника.

Достаточно быстро вернувшийся хозяин с грохотом поставил на грубую столешницу еду и вино, а сам с большой кружкой замер за самым дальним столиком, превратившись в какую-то хмурую тень. Крупные черты его лица то совершенно пропадали из виду, то вырисовывались неестественно ярко, когда смолистые поленья в очаге вспыхивали особенно сильно. Впрочем, даже опытному физиономисту было бы трудно составить о нем впечатление, так как все детали надежно скрывала невероятно густая борода, похожая больше на звериный мех. Из дремучих зарослей волос торчал лишь багровый крючковатый нос, нависавший над усами, да поблескивали отражавшие красные блики пламени глаза-бусинки, не мигая пялившиеся на новых постояльцев.