Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич. Страница 10

Баранов улыбался. Рая могла бы не спасать его. Спасать от дочери? Нет, это ни к чему. Другие отцы не знают, о чём говорить с дочерьми, а у него тем избыток. Вернее, тема, кажется, одна, но неисчерпаемая!

— Я не очень хорошо учился в школе, Тоня, — отвечал он, — но армия сделала из меня человека. Люди, которые не могут найти себя в школе, среди задач по алгебре и органических формул, должны попробовать что-то иное. Кому-то быть учёным, кому-то — военным. А кому-то и грузчиком или дворником. Надеюсь, ты не осуждаешь дворника Геннадьича? Не спрашиваешь у него об школьных отметках?

— Дворник Геннадьич, между прочим, рассказы пишет. И в областной газете печатается, папа. И даже в Москве иногда. А ты и не знаешь. Ну скажи: не знаешь. Впервые об этом слышишь. Военные, такие как ты, ничего не знают о соседях. Тебе плевать на соседей. Ты знаешь только эту толстую тётку-техника, которая хлопает половики над нашей лоджией. А не хлопала бы, так ты и её бы не знал. Никого ты не знаешь, а мы с мамой знаем всех. А почему?

Он промолчал. Ну, что он мог сказать? Только что он улыбался — но дочь не приняла его улыбки.

— Вот представь: тебе надо повести людей в бой. Ну, допустим, пришли оккупанты. И вот тебя назначили командиром и велели мобилизовать наш дом. Что проще: поднять людей на доверии, зная их и любя их, или поднять по тупой команде, которую ты будешь орать им в уши?

— С чего ты взяла, что я буду орать людям в уши?

— Слышала я, как ты орал на дядьку в военкомате, папа. Дядька старше тебя был, а ты кричал на него, как на ребёнка. Это некрасиво.

— Уклоняющиеся… — начал Баранов, но замолчал. Ни к чему это говорить ей. Он уже много раз говорил с ней об этом. Для её поколения «защита Родины» мало что значит. Они просто этого не понимают. Они, так сказать, интернационалисты. Да и он-то: то СССР, то РФ, а что завтра будет? И ведь он присягал на верность СССР. «Которой Родине служить? Или, точнее, прислуживать?» — так сказал ему тот «дядька», ловко уклонившийся от военных сборов. Баранов и вправду погорячился. Он умел говорить и мягко, вкрадчиво, и убедительно, — но иногда в нём просыпалось то, что Тоня называла «армейское чудовище» или «сатана войны». Но Тоня не знала, откуда берётся этот сатана. А он знал: от мёртвой его мечты. Она, в общем, права: военным нужна война. Иначе они ощущают свою жизнь бессмысленной. И войны на планете есть. Но ведь военные живут под приказом. Тоня не могла этого понимать. Да, он военный чиновник — военкоматовская крыса, на жаргоне тех, кто служить в «рядах» не желает. Но не по своей воле. Родина направила, — так он объяснил однажды Тоне. Она не поняла: «Родина? Да ты сам себя направил, когда пошёл не в институт, а в военное училище!» — «Надеюсь, — кротко ответил он ей, — ты, в отличие от меня, поступишь правильно, и пойдёшь в институт». — «Уж не в армию прапорщиком», — засмеялась она, но засмеялась холодно.

Иногда ему казалось, что она не любила его — и именно потому-то Рая и лезла в их разговоры, — но он убеждал себя, что ошибается. Дочь не может не любить отца. Так он твёрдо говорил себе. Так же, как взрослый сознательный человек не может не любить Родину. И отказаться от её защиты. По каким-то там пацифистским принципам. Это были аксиомы. Заповеди. В них надо было верить. А если не верить, то что он, подполковник Баранов, отец и офицер? Без дочери и без Родины?

— Папа, а ты когда-нибудь защищал Родину? — спросила Тоня. — Нет? Но считаешь, что имеешь право учить этому других? Военрук из двадцатой школы воевал в Афганистане — и никогда не говорит о защите Родины. Прости, папа, если я говорю слишком сурово, но он воевал с оружием в руках, а не отсиживал зад в военкомате.

— Это тебе Сева рассказал?

— Севин друг, Мишка. Он из двадцатки недавно к нам перевёлся. Откуда у тебя право учить тому, чего ты не делал?

— Ты разводишь демагогию, Тоня, — сказал Баранов. И почему он не умеет ей ответить так, чтобы она не повторяла свои одинаковые вопросы на разные лады? Может, она и вправду хочет узнать точный ответ или хотя бы личный и честный его ответ, а не слышать те чужие ответы, которые Баранов сам когда-то выслушивал от других, а теперь повторяет ей? — Это традиция офицеров и вообще военных — передавать из поколения в поколение, учить…

— Традиция военных — учить убивать и приучать к мысли о войне. Поколение за поколением.

Он молчал.

— Я — девушка, — говорила она. — Будущая мать. Родись у меня сын, я должна буду вырастить его, а потом отдать в лапы военных. Таких, как ты. Оккупантов родной страны.

Он не хотел отвечать на это. Он надеялся, что такие настроения у дочери пройдут с возрастом. Месяцев через шесть-семь. И хорошо бы выдать её замуж за офицера. Или это нехорошо для неё? Баранову казалось, что с сыном он нашёл бы больше понимания. Хотя вот же отец Севки не находит понимания с Севкой. «Это новое поколение, — объяснял себе Баранов. — Не служить в армии и осуждать военных у них модно. Они не понимают. Они не понимают того, что понимали мы. И, главное, не чувствуют. Они не желают ни понимать, ни чувствовать а желают осуждать. Знамя для них — тряпка, присяга — закабаляющий текст, человек с автоматом — тупая машина для убийства… И почему я не умею объяснить, что это не так?»

— У неё трудный возраст, Руслан, — говорила Рая.

«Трудный возраст! Поди, уж целовалась с Севкой, в их пацифистском подвале… и не только целовалась. Всё у них просто и быстро».

— Расскажи-ка мне о Севе, Тоня, — просил он.

— Это ты почему спрашиваешь, папа? Думаешь обмануть меня тем, что будто бы интересуешься моей жизнью? Или тебе правда интересно?

— Интересно. А, может, и полезно для моей карьеры. Вот послушаю тебя — и напишу доклад районному комиссару. Чтобы подобрал подходящие места службы для твоих мальчишек-приятелей. В Забайкалье. Или на Северном полюсе.

— Не смешно. Военные не умеют шутить, папа. А ты же военный. Военные повторяют друг за дружкой одни и те же шутки. Которые им придумали на заказ фрилансеры. Чтобы военные могли притворяться шутниками, людьми с чувством юмора.

— Ну, ну… Я просто спросил, что за огурец твой Севка. А ты ударилась в теорию.

— А что хочешь, чтобы я тебе рассказала? Как я целовалась с Севой? Ну, так я с ним не целовалась. Целовалась бы — так не сказала бы. Одно скажу: я бы хотела с ним поцеловаться.

— Мне про их принципы что-нибудь.

— Для «дела Севы». Понятно.

Тоня рассказала ему, что у Севы, Мишки и Валерки есть три правила, по которым они живут и собираются жить дальше: первое) не дерись, если можно обойтись без драки; второе) умей дружить и помни: дружба — ежедневный труд; третье) числи во врагах тех, для кого приказы и инструкции важнее человеческих судеб и жизней, для кого человек — не самоцель, а средство.

— По-твоему, для его отца и для меня люди — средство? — спросил он.

— Средство, — ответила Тоня. — Для тебя они — часть плана. Разнарядки. Или как там у вас это называется. Плана, в который ты и не вдумываешься. У тебя есть план, и ты по нему действуешь. Тебе надо его выполнить. Любой ценой. И тебе плевать на людей. Начальство тебе приказывает, ты говоришь: «Есть», и выполняешь приказ. Тебе всё равно, что ты вмешиваешься в чужие жизни. Отвлекаешь людей от их цели, папа. Ради примитивной цели своей: выполнить план, угодить начальству. Разве нет?… Защищать Родину, опять скажешь ты? Сева так отвечает на это: где вы были, защитники Родины, когда народ СССР проголосовал за сохранение СССР, а троица в Беловежской пуще СССР развалила? Где были вы, защитнички, давшие присягу на верность СССР?

— Подкованный пацифист, — сказал Баранов. — Другие вон говорят, что лучше бы, чтобы фашисты нас в сорок первом захватили. Тогда б мы стали культурной мирной цивилизацией. Забывают только, что культурные немцы вовсе не были мирными. Что пришли с эМПэ, эМГэ и фауст-патронами. Это всё одного поля ягоды, Тоня. Мой дед, твой прадед, на фронте погиб. Сгорел в танке.