Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич. Страница 58

Ей надо будет сходить к папе. На работу. Туда, где сидят на стульях военные и пишут свои бумаги. Она знает, что она должна сделать. Знает, что сказать им. Она всё поняла. Наконец-то. Она вошла в ту незапертую дверь. Отворила её. Женя ей отворил. И она идёт там, за дверью. По светлому коридору. Ей много надо пройти. И идти там — счастье.

Она встала.

— Мне нужно к папе, Руфина Равильевна. Отпустите меня, пожалуйста.

— Вы что, все белены объелись? — Классная села за свой стол. Взяла указку, стала вертеть её. Тоня не хотела уходить, пока не получит разрешения. Она ведь любит Руфину Равильевну. Она не будет с ней ссориться. Но ей очень нужно к папе. Хорошо бы, с ней к папе пошли Женя и Володя, но им, как и ей, нужно полюбить очень многих. У них много дел. — С чего ты решила, что тебе посреди урока нужно к папе? Ты что, маленькая девочка, Баранова? И так пол-урока потеряли. И урок-то единственный. После него — домой. А потом — радуйтесь, каникулы. А ты и пол-урока не желаешь отсидеть?

— Зачем вы употребляете эти страшные уголовные глаголы, Руфина Равильевна? — сказал Женя.

— Я люблю вас, Руфина Равильевна, — сказала Тоня.

— Иди, Баранова. С глаз долой. Из сердца вон.

— Спасибо вам, Руфина Равильевна.

— А ты что стоишь, как истукан, Вертецкий? Садись. Или тоже будешь признаваться мне в любви? Тебе, что, плохо, Вертецкий? Ты почему побледнел?… Скажи что-нибудь!

— Я люблю… вас… Руфина… Ра… Ру…

Тоня задержалась в дверях, чтобы посмотреть, как Женя будет любить Руфину Равильевну.

Женя шагнул к Руфине и покачнулся. Так, будто человек-невидимка толкнул его в грудь. Тоня прошла к доске и стала смотреть оттуда. Женя осел на пол. Схватился руками за края парт — и осел, и руки упали. И так и остался сидеть на полу. Он стал белый-белый, и Тоня поняла, что любит белый цвет. И все цвета любит. Она всё любит. Все повставали, из третьего ряда столпились у второго, стали смотреть на Женю.

— Тоня, вызови медичку, — сказала Руфина Равильевна. — Не видишь, Вертецкому плохо?

— Ему не плохо, — ответила Тоня. — Он счастлив. Он просто белый, вот и всё. Никому не бывает плохо. Боли нет. Все всех любят. Это закон жизни. Я люблю вас, Руфина Равильевна.

— О, что же мне делать!.. — Руфинушка выскочила из-за стола, уронила указку. И осталась у доски. Посмотрела (с укором?) на Тоню. Она будто боялась чего-то. А бояться было не нужно.

Королёв перелез на стул Вертецкого и наклонился над Вертецким. Стал гладить его по голове. А Женя, казалось, спал. На боку между партами. Спал с улыбкой. На белых губах. Это было так красиво. Люди, которые любят, умеют спать красиво и умеют видеть красивое. Это ведь Достоевский писал о красоте. Тоня пыталась читать «Преступление и наказание», а потом «Карамазовых». Показалось скучно, осилила только первые 70 страниц «Преступления», где убивается старуха, и первые 50 «Карамазовых». «Карамазовых» было читать трудно. Но теперь-то Тоня поняла, что значит выражение «красота спасёт мир». Достоевский ошибался. Никакая не красота. Потому что не понять, что такое у него красота. Не понять, когда не любишь. Достоевский не любил, а ненавидел людей, издевался над ними в своих романах. Потому и не мог объяснить, что такое красота. А она, Тоня, любит, и поэтому понимает: любовь спасёт мир. Любовь. Через любовь всё видишь красивым.

Женя пошевелил руками. Дёрнул ногами. Королёв подал ему руку. Женя принял её. Как-то тяжело, с опущенной головой, он поднялся. Поднял голову, посмотрел в глаза Руфине Равильевне. Вынув руку из руки Королёва, медленно пошёл к доске. Руки его тянулись к Руфинушке. Он любит её. И её, Тоню, тоже любит. Она улыбнулась ему и пошла из класса. Ей нужно к папе.

— Ты что, Вертецкий? — сказала классная. Тоня обернулась.

Женя взял руку Руфины Равильевны, погладил, Руфина вырвала у него руку. Тогда Вертецкий взял её другую руку. Руфина хотела вырвать и эту руку, но Женя не дал, потянул руку на себя и стал есть её. Так, словно обгладывал свиное рёбрышко. Руфина закричала, задёргалась, завырывалась, Женя — как бы с удивленьем посмотрев на классную, — перестал есть, обхватил Руфинушку за талию, притянул к себе. Женя — сильный. Он стал сильным, потому что научился любить. Он отпустил одну руку классной и взял другую. И объел и её. Выпачкался в крови, и Руфина вся была в крови, и это было красиво.

Руфина уселась под доской. Глаза у неё были стеклянные. Любящие такие глаза. Из объеденных рук текла кровь. Тоня знала: когда любишь, не больно.

Заснул, головою на парте, Володя Королёв.

— До свидания, Руфина Равильевна, — сказала Тоня.

Женя склонился над классной, но потом, видимо, передумал. Повернулся к первым партам. В классе закричали. Кто-то поднял стул. Надька Талалеева залезла под парту. Саша Басманов пробирался вдоль стены к выходу. А Володя Королёв поднимал с парты голову. Белые щёки, белый нос. Тоня перевела взгляд на Женю. Он открыл ей целый мир. Она так благодарна ему!

Женя был красив и в профиль. Какое вдохновенное лицо. Она любит его. Она будет с ним жить. И родит ему шестерых детей. Троих мальчиков, похожих на него. И трёх девочек, похожих на неё. Она придёт к нему домой и скажет об этом. Они будут счастливы. И Севу она тоже любит. От Севы у неё тоже родятся мальчики и девочки. А сейчас ей нужно к папе. Она и так задержалась. Любовь нельзя откладывать. «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня», — учил её папа.

— Я иду к тебе, папа.

Глава девятнадцатая

Доктор откинулся на спинку кресла. Откинулся до того самого положения, в котором непременно чувствовал резкую боль в пояснице слева. Боли не было. Он поёрзал в кресле. Боли нет. И не будет. Уже никогда.

— Разрешите-ка, — сказал он.

Люба и Максим отошли от кресла. Владимир Анатольевич отодвинул кресло, встал. Наклонился. Коснулся пальцами пола.

— Лет шесть, дорогие мои, я не мог этого сделать.

Пальцев он не чувствовал. На обеих руках. И вообще руки казались ему обрубками: где-то у локтей ощущение рук пропадало. Нет, это не остеохондроз. И не нехватка в организме магния. Это — это.

Как сильно он любит Любу и Максима! Как это замечательно, что они здесь, с ним. Как он благодарен им. И как он будет благодарен всем тем, кто примет новый мир, отказавшись от неудобного старого!

Он, доктор Таволга, благодарен и себе. Он любит и себя. Он никогда не думал о себе. О любви к себе. Правда, наука, пентаксин, светлое будущее. Всё это заслоняло его самого. Он постарел, забыв себя. А и себя надо любить. С себя начинается любовь ко всем.

— Володя, я люблю тебя, — сказала Люба.

— Это хорошо, — кивнул доктор. — Это хорошо и просто. Глупо ссориться и выяснять что-то. Нужно любить. И всё. Жизнь прекрасна. Я люблю, ты любишь, он любит, они любят. Все всех любят. Люди давно это знают, но боятся этому довериться. Посмотри, какое у тебя имя, Люба. Любовь. Не знай люди о любви, не желай они любить друг друга, они бы не придумали такое имя.

— Люди всегда искали идеала, а Володя сделал его, — сказала Люба.

— Идеал всегда был, Любовь Михайловна, — сказал Максим Алексеевич. — Не умею объяснить красиво, как философ, но, по-моему, идеал — это то, как мы не живём. А Владимир Анатольевич сделал идеал бессмертным.

— Люди всегда искали то, что было у них под носом, — сказал доктор. — Но это нелепо! Зачем искать то, что в тебе, и то, что во всех, — и что нужно только признать как факт?

Владимир Анатольевич хотел протянуть руки к Любе и Максиму Алексеевичу, но рук теперь совсем не чувствовал. Однако протянуть руки он смог. Движения у него выходили медленные, и он не ощутил подъёма рук. Но руки не показались ему тяжёлыми. Интересно, какие ощущения будут у него после обновления?

Максим Алексеевич, внимательно глядя на него, сказал:

— Мне надо идти.