Пасынки (СИ) - Горелик Елена Валериевна. Страница 110

Императрица мысленно благодарила сына, но мать… Мать не хотела, чтобы её мальчик повторил ошибки отца.

С гвардией шутки плохи, это было известно всем царедворцам. Пётр Алексеевич вышколил их на славу, одного его слушались преображенцы с семёновцами, как отца родного. Оттого и возникла в головах сенаторов умная мысль: заменить караулы, поставив вместо гвардейцев либо верных — а где таковых взять-то? — либо несведущих. Но, как и большинство умных мыслей, возникавших в головах людей, далёких от военного ремесла, эта идея имела мало общего с реальностью.

Чтобы заставить гвардию покинуть караулы, нужно либо атаковать их многократно превосходящими силами, либо завалить золотом по макушку. Ни того, ни другого господа сенаторы предоставить не могли. Первое по недостатку сил, второе по привычному сквалыжничеству. А одной бочкой скверного винишка от гвардии не откупишься, только разозлишь. Оттого-то шумно было в Зимнем дворце нынче ночью. Шумели преображенцы, несшие караульную службу по заведенной очерёдности. Шумели невесть как прознавшие о случившемся семёновцы, спешно явившиеся ко дворцу поддержать товарищей.

Шумно было и в большом зале, где собрался Сенат… и некоторые лица, в оный не входившие. Ещё бы: обнаружилось бегство Меншикова и бесследное исчезновение Кузнецова. На фоне галдящих под окнами недовольных солдат это нервировало. «Подлые мужики» действительно возвысились своим умом и хваткой, а светлейший, к тому же, был на диво злопамятен. А что будет когда — именно «когда», а не «если» — Меншиков притащит сюда ещё своих преторианцев — Ингерманландский пехотный полк? А что будет, если к пехоте присоединятся ингерманландцы-драгуны, чьим шефом является императрица? Иные полки, что за память Петрову кого угодно порвут? Страх мгновенно разделил сенаторов на тех, кто продолжал настаивать на немедленном провозглашении императором внука почившего государя, и на тех, кто призывал смириться с неизбежным и подчиниться юному Петру Петровичу. Последних возглавлял, ко всеобщему удивлению, канцлер Остерман, этот цесарский конфидент. Раз уж он пошёл противу явного венского кандидата — Петра, сына Алексеева — стало быть, карта того вот-вот будет бита. Большинство колеблющихся переметнулись на сторону «благоразумных». Прежнюю линию продолжали гнуть лишь те, кто замазался по самые уши, и кому было нечего терять.

Юсупов, Черкасский, Апраксин… и Бестужев, в Сенате к присутствию не назначенный, но роль свою в заговоре сыгравший. Этим отступать было некуда. Они теребили поникшего Петра Алексеевича, требуя решительных действий. Юноша, предчувствуя беду, только нервно грыз ногти и отмахивался от назойливых, когда становилось невозможно отмолчаться.

— Ах, оставьте меня, господа, — говорил он. — Знал бы, во что вы меня втянете, ни за что бы не покинул Петергофа… Андрей Иваныч! Да скажите вы им, чтобы оставили меня в покое!

Но помощь Андрея Ивановича Остермана в том не понадобилась. Всё решилось куда быстрее, чем думали собравшиеся в зале.

Иногда Раннэиль удивлялась, как, порою, малое может управлять сколь угодно большим. Ну, что за сила у неё? Дети, кучка солдат да она сама — нынче боец весьма сомнительных качеств. Заговорщики поставили на кон всё, и могут сражаться с отчаянием загнанной в угол крысы. Да. Но она не имела права проиграть, потому что на кону стояло куда больше, чем просто жизнь.

Что будет, если австрийская партия посадит на престол слабовольного и неумного юнца? Ничего хорошего не будет. Россия надолго сделается задним двором Австрии, а после и других держав. А отсутствие собственной политики означает сдачу всего приобретенного. Тавриду — татарам и туркам, Ингрию и Лифлянлию — шведам, хоть за последнюю вовсе безумные деньги плачены. Исключительные привилегии иноземцам при торговле, свой товар за копейки. Флот — на дрова, пушки — продать, армию — присовокупить к австрийской и не ныть, когда свои солдаты за чужие интересы гибнуть будут. Плевать. Лишь бы в европейских столицах были довольны… Отчего-то Раннэиль была уверена, что такой Россией Европа будет довольна всегда. И её, как княжну из Дома Таннарил, это нисколько не радовало.

Такая Россия и родным-то детям будет мачехой, не только альвам.

Может быть, сознание огромности цены поражения и стало для её императорского величества той нюхательной солью, что прояснила разум. Ох, и худо сейчас будет любому, кто станет на её пути.

Дверь в зал была, как и следовало ожидать, заперта изнутри, выставлен караул аж из шестерых солдат Второго Московского. Неведомо, кого ожидали увидеть караульные, но при виде императорского семейства в полном составе слегка растерялись. Велено им было стрелять в любого, кто приблизится к двери, но это был исключительный случай, и они, согласно уставу, взяли «на караул».

— Почему закрыта дверь? Открыть немедля! — сына, как и отца, тоже приводили в ярость любые препятствия.

— Никак не можно, ваше высо… ваше величество, — напомнил о себе майор Шипов. — Заперто изнутри, ключ у них.

— Приказ всем караулам — никого из дворца не выпускать. Дверь — выбить… к чёртовой бабушке!

— Слушаюсь, ваше величество.

Новое царствование, кажется, начиналось с шума и треска, достойно продолжая прежнее.

Офицер не стал морочиться с выбиванием створок. Пистолет при нём, так о чём печаль?.. Выстрел разнёс замок и до смерти перепугал всех, кто находился внутри.

Бледные до серости лица, обрамлённые модными париками. Две неравные группки господ сенаторов и причастных лиц. Та, что побольше, сгрудилась около Остермана, сохранявшего ледяное спокойствие. Группка поменьше встала наподобие караула вокруг совершенно сбитого с толку молодого Петра Алексеевича.

И — гробовое молчание. Разве что Павлуша чихнул от не до конца развеявшегося порохового дыма, да из-за окна доносился гомон недовольных гвардейцев.

— Как хорошо, что вы все здесь собрались, господа, — его старший братец разошёлся не на шутку: он был в бешенстве, хотя старался это скрывать, говорил почти спокойно. — Полагаю, лишь для того, чтобы скорбеть по поводу нашей великой утраты…и изъявить преданность мне, вашему законному императору.

На лицах присутствующих, многие из которых знали Петрушу с пелёнок, было написано что угодно, только не скорбь. Изумление, страх, робкая надежда, облегчение. В воздухе, в повисшей после его слов тишине прямо-таки витало: «Когда таким оборотам научился-то? Прямо как взрослый говорит». Зато лица упрямого меньшинства, коим отступать было некуда, отражали бурю иных чувств, самым сильным из которых было отчаяние.

— Царствие небесное почившему в бозе государю нашему, Петру Алексеевичу, — в голосе Алексея Бестужева скорби точно не было, ни капельки. Истово перекрестившись, он, как умел, состроил постную физиономию. Получилось весьма посредственно. — Однако же дело престолонаследия слишком важно, чтобы решать его вот так, с наскока. Никак не возможно, сударь мой Пётр Петрович, соотнести закон о престолонаследии, утверждённый вашим батюшкой, с тем, что мы имеем ныне, ибо ваше малолетство суть великое препятствие к исполнению государевых обязанностей.

— Батюшка в завещании иное написал, — не меняя тона ответил Петруша, адресовав графу хмурый взгляд. — И вы все, господа Сенат, подписи под оным ставили. Или запамятовали, как клялись уважить волю государеву? Как присягали признать регентом матушку мою, крест на том целовали? Я всё помню. Где та бумага? Сожгли уже, небось?

«И его тоже заносит… как отца…» — подумала Раннэиль, выступив вперёд и положив руку на плечо сына. По тому, как отвёл глаза Остерман, она поняла: да, уже сожгли. А подложного завещания по недостатку времени не изготовили. Заранее-то страшно было, а сейчас не хватило какого-то получаса. Теперь в совершенно ином свете представал поступок Макарова, который собирался до срока покинуть покои царя. Что ж, Алексей Васильевич и сейчас там, в покоях. Там и пребудет, пока Кузнецов с ним не побеседует приватно.

— Если я верно поняла, никто не может предъявить завещания государева, — печально проговорила она, стараясь не глядеть никому в лицо. Боялась, что даже её выдержки не хватит.