Пасынки (СИ) - Горелик Елена Валериевна. Страница 34

— Так ведь Ивановны ещё остаются. Здоровые тётки, нас с тобою переживут. У Катерины Мекленбургской и дочка имеется, а Прасковья Ивановна своему генерал-аншефу [21] по осени сына родила.

— Катерина Ивановна, ты прав, змея. Прасковья слабовольна, всю жизнь была покорна матери, теперь покорна мужу. А муженёк у неё и взбрыкнуть может. Анна Курляндская, эта вдова-попрошайка, с полюбовником своим Петром Бестужевым? Нет. Царём быть Петруше, сыну убиенного царевича Алексея. Покуда он там по охотам кататься изволит, да покуда в возраст войдёт, мы всё по-своему и обустроим, а там и женим на девице из наших, из родовитых…

— То-то и оно — «в возраст войдёт», друг мой сердешный. В какой возраст? Нигде не указано, в которых летах цари и царевичи могут считаться совершеннолетними и не нуждающимися в опеке. Если принять такой закон, кому при мальчишке регентом быть? Вот тут-то Головкин и развернётся, да Нарышкины, царёвы сродственники! Ивановны те же… Скользкая это дорожка. Как бы шею не свернуть.

— А дорожки близ царёвой персоны всегда скользкие. Однако ходят по ним. И мы с тобою не раз хаживали. Ежели с умом к делу подойти, так и будет по-нашему.

— Говори, раз надумал. Я с тобою.

— Вот, разумные слова. Слушай, что перво-наперво сделать надлежит…

* * *

Вот погодка… Врагу не пожелаешь.

Когда с утра с морозного ясного неба светит солнышко, а под вечер сползаются серые, как безрадостная жизнь, тучи, сыплющие острой снежной крупой, поневоле начнут одолевать мрачные мысли. Снова с моря принесло мокрую зимнюю оттепель, будь она неладна… А каково тем, кого она застанет в пути?

Нарочный из Петербурга успел проскочить до того, как стылый ветер принялся горстями швырять в лица путников колкие ледяные крупинки. Парню ещё повезло: сдал пакет коменданту и бегом в караулку, к печке и горячим щам. Но он привёз весть о том, что надлежит готовиться к приезду государя. Мало кто искренне любил Петра Алексеевича, но многие из петергофской дворни, глядя за окно, крестились и шептали слова молитвы.

Не нужно было быть прорицателем, чтобы догадаться, в каком состоянии духа явится император. Княгиня больше переживала за состояние его здоровья. Кареты для русской погоды не годились совершенно, на какие бы санные полозья их ни переставляли. Она, помнится, сама с трудом перенесла переезд в Петергоф, хотя не страдала никакими болезнями — исключая лишь бурное старение. Изо всех щелей просвистывало, окошки, закрытые одними занавесочками, не сдерживали ни дождя, ни пыли, ни грязи, экипаж немилосердно раскачивало. О неудобных сидениях даже поминать не стоит. И вот в этом убожестве, да в такую погоду, должен ехать очень нездоровый человек? Хорошо хоть этот немец, лекарь, в ультимативном порядке потребовал права сопровождать государя. Княгиня была уверена хотя бы в том, что царственный пациент не сотворит какое-нибудь безумство. Конечно, долг государя заботиться о своих подданных, но самолично лезть в ледяную воду, чтобы спасти нескольких воинов… Этого альвийская княгиня не понимала и понять не старалась. Это попросту противоречило духу её народа.

Тем не менее, она прекрасно знала, что ей делать. Надо готовиться к приезду государя? Она будет готовиться. Слуги уже протапливают его комнаты, стелят чистые простыни и покрывала, на кухне в горшках и котелочках кипят и запариваются источающие умопомрачительные ароматы снадобья, две помощницы — внучки княгини Аэнфед — тщательно моют руки и переодеваются в чистое. Сама княгиня-вдова сменила узкое чёрное платье на чёрный же просторный балахон, повязав на голову платок тёмного шёлка. Осталось дождаться государя и немедленно уложить его в хорошо прогретую постель, напоив горячим медовым отваром.

Кортеж императора подъехал к Петергофу спустя полтора часа, и княгиня, едва увидев в окно суету у кареты Петра Алексеевича, поняла, что сбылись самые мрачные её ожидания. Когда человек не способен пройти несколько шагов, не опираясь на плечи двух солдат, это значит, что с ним что-то очень сильно не так.

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, Мария Даниловна! — из коридора донёсся встревоженный голос лейб-медика, судя по звуку, бежавшего наверх со всех ног. Так и есть: запыхавшийся немец, даже не снявший плащ, буквально ворвался в переднюю. — А, простите, ваше сиятельство, я вижу, всё готово.

— Как и было уговорено ранее, Иван Лаврентиевич, — церемонно ответила княгиня, вытирая руки куском чистейшего белого полотна. — Что случилось?

— Государь простудился в пути, ваше сиятельство.

— Туда или обратно?

— Туда. Я принял меры, не беспокойтесь. Но обратный путь выдался…

— Я вижу, — альвийка поджала губы, стараясь скрыть недовольство. — Переодевайтесь, милейший. Нам с вами в ближайшие несколько дней не придётся отдыхать.

— Вы полагаете — обострение?

— Я не полагаю. Я его вижу, — недовольство прорвалось шипящими нотками. — Ведите государя сюда, немедля.

— Но…

— Никаких «но»! — княгиня, как никто, умела накричать, не повышая голоса. — Вы хотя бы понимаете, что между ним и смертью два или три дня?

Больше слов не потребовалось. Лейб-медик с вытянувшимся бледным лицом помчался отдавать распоряжения.

Суета прислуги раздражала: люди сопровождали каждое своё действие невообразимым количеством шума. Не сравнить со скользящими, как тени, безмолвными альвами. Ни отцу, ни матери не приходилось повышать голос, чтобы отдать распоряжение. А здесь, чтобы тебя услышали, приходится орать.

У альвов превосходная память. За те несколько дней, что княжна уделила внимание изучению русского языка, разумеется, сложно было постичь тонкости разговорной речи, но стена непонимания сделалась тоньше, прозрачнее. Она уже улавливала смысл сказанного, и даже могла составить более-менее связный ответ. Но только в том случае, если говоривший произносил слова чётко и раздельно. Здесь же стоял непередаваемый гомон. Метавшиеся по коридорам люди перекрикивались, перебивали друг друга, причитали. Гремели металлические тазы, а однажды до тонкого слуха альвийки донёсся жалобный дрызг разбитого горшка.

И в такой обстановке живёт государь? Что же тогда творится в жилищах обычных людей?

В этой кутерьме она с трудом нашла дорогу к покоям императора. Там должна была быть матушка. Старость давала о себе знать. Матушка быстро утомлялась и всё чаще нуждалась в посторонней помощи. Княжна шла, чтобы эту помощь предложить… Ну, надо же когда-то начинать свою игру? Почему бы не сейчас, в самый критический момент?

— Посторонись! — зычно крикнули позади. — С дороги!

Княжна-воительница привыкла при первых же намёках на подобную тревогу растворяться в лесу. Здесь особо растворяться было негде, и она вжалась в стену, обитую штофной тканью. И вовремя: по коридору, грохоча тяжёлыми солдатскими башмаками, шли двое здоровенных гвардейцев, буквально неся на руках завёрнутого в шубу человека. Несли — потому что сам он едва переставлял ноги. Больной, словно пытаясь избавиться от подкатившей дурноты, сильно тряхнул головой. Треуголка свалилась, открыв длинные, до плеч, волосы, слипшиеся от пота и оттого казавшиеся непроглядно чёрными. Нездорово красное лицо, мутный, на грани обморока, взгляд, тяжёлое дыхание — словом, выглядел он слишком уж нехорошо. Провожатые, эти здоровенные солдаты, изрядно напуганные происходящим, не обратили внимания на такую мелочь, как упавшая шляпа, и продолжали вести своего государя… В какой-то миг они оказались едва ли не лицом к лицу с княжной. Альвийка с её тонким обонянием едва не задохнулась от ударившего в нос запаха тяжёлой болезни и кружившей где-то поблизости смерти.

Прежняя княжна Таннарил только пожала бы плечами, сказав или подумав что-нибудь вроде: «Такова участь смертных». Обожжённая войной и осознанием страшного дара этого мира, глубоко в душе порадовалась бы близкой гибели ещё одного местного царька, способной внести смятение в сердца его подданных. Нынешняя Раннэиль с удивлением поняла, что смотрит на две свои прежние ипостаси чуть ли не с жалостью. Но этот большой, сильный и, чего уж там, страшный человек, от жизни и здоровья которого зависело будущее её народа, вызывал у неё чувство щемящей тоски и желания помочь. «Ничего не поделать, — честно призналась она самой себе. — Это приговор, не подлежащий пересмотру, и вынес его такой судья, с которым не поспоришь».