Пасынки (СИ) - Горелик Елена Валериевна. Страница 55

— Если Пётр Алексеевич с курьером бумаги отправил, значит, не скоро будет, — предположил её братец.

— Скоро, — ответила ему сестрица. — Не спрашивай, почему. Просто…знаю это, и всё. Если хочешь с ним поговорить…

— Пожалуй, не стану злоупотреблять доверием государя.

От того, как двигались альвы — изящно, легко, неслышно — начинала заедать зависть. Плохо. Такие мелочи надобно помнить, но до сердца не допускать… Итак, раз братец уходит, и ему самому засиживаться не след. С принцессой бы ещё поговорить, да положение у неё…особое. Чуть что не так, и от подозрений не отмыться. Придётся подождать. Если она своего добьётся, то как бы ещё государь не поставил её начальствовать над новой службой — опыта-то, почитай, не одна тыща лет. Голова у неё основательная, а в таком деле, имея правильную голову на плечах, и баба управиться может.

— У вас было два письма, ваше высочество, — напомнил он альвийке, когда князь уже собрался выйти за порог. — Могу ли я полюбопытствовать, отчего вы отдали брату только одно?

— Второе было вам, — проговорила княжна — не голосок, а колокольчики серебряные. — А вы и без письма теперь всё знаете. Я счастлива, что между нами не возникло недоразумений, Никита Степанович. Смею надеяться, что смогу послужить своему новому отечеству так же, как и вы.

Она и впрямь здесь освоилась. Ручку для целования подаёт, словно всю жизнь провела при дворе петербургском. И не сказать, что сейчас сия церемония была ныне Кузнецову неприятна. Не в том даже дело, что женщина красоты неимоверной, прямо-таки нелюдской, а в том, что, в отличие от иных царедворцев, она была с ним одного поля ягода.

Будет дело.

Испокон веку как заведено? Служба воинская — она нелёгкая. Пока войны нет, с оружием упражняйся и себя блюди, чтоб не иметь вид разбойничий. Опять же, нынешний-то государь парады ввёл, чтоб солдаты ещё и ходили строем. Со стороны вроде красиво, а пока научишься шаг чеканить, да чтоб всем вместе, а не вразнобой, семь потов сойдёт. А коли война, так кому помирать за отечество, ежели не солдату? Вот и получается, что служба почётная, да смертью пахнет. Сегодня ты есть, а завтра тебя нету.

Оттого и гуляли солдаты, жалованье получив… Ох, гуляли!

Был и ещё один неписанный закон: новобранец проставляется с первого жалованья. Новобранцев в славном полку Ингерманландском, драгунском, нынче много. Ещё с месяц тому пятерых приняли, и ныне пополнение имеется. И все, как на подбор — коты. Альвы, то бишь. А чего? Солдатики справные. К мечу с детства приучены, из ружья стрелять тоже не в казарме обучались, на войне, а немец, коли он враг — учитель суровый. А уж чтоб вышибить кота из седла, надобно быть Данилой Зуевым. То бишь, детиной гренадерского роста, косая сажень в плечах, и силы немереной. И как схлестнулись они тогда, Данила с Илваром, крещённым в православии именем Антон, так все думали — прибьют друг дружку ненароком. Насилу растащили. Данила — медведище, а котяра ловок и быстр, словно куница. Но нет. Посмеялись и сдружились. Хотя долго потом глядели на мир глазами, ладно подбитыми: у одного левый, у другого правый.

А ныне — гуляют они, друзья закадычные, Данила с Антоном, и товарищи их тоже.

С чего началась та кулачная баталия, после мало кто мог сказать. Вроде припоминали, будто накануне караул лейб-гвардии Преображенского полка мимо той австерии прошёл. Ну, прошёл, и бог с ним. Да только часа не минуло, как явились они снова, вроде как уже не в карауле и вроде как тоже погулять. А может, и не те самые, а иные, кто знает. Кое-кого из оных ингерманландцы признали сразу — роты бомбардирской сержант Шайнов да два капрала той же роты, Дуров и Свечин. Прочих ранее видали, а по имени не спрашивали. И ладно бы те просто погулять явились. Выпили по чарке — что та чарка гвардейцу, тьфу! — и давай котов задирать. Те и ухом не повели, словно враз перезабыли все русские слова, коим обучились. Но когда кто-то из гвардейцев принялся порочить честь славного полка Ингерманландского, тут уж Данила не сдержался, помянул, как преображенцев гоняли канавы в Петергофе рыть. И не токмо сие припомнил, а и многое другое.

Словом, разнимать их пришлось лейб-регименту, когда ломать в трапезной стало нечего, и баталия выплеснулась на улицу.

Драчунов, как водится, посадили всех под замок, невзирая на полковую принадлежность. До разбирательства.

— Завтра, ваше императорское величество?

— Пускай в подвале посидят, небось, поостынут к утру. Там разберёмся. Кулаки у них, видите ли, чешутся… Вот зашлю за Тобольск, вмиг сия чесотка пройдёт!

«Интересно, — думала Раннэиль, прислушиваясь к громовым раскатам монаршего гнева, что были слышны на весь Зимний дворец. — Когда Петруша писал мне ту записку, то настроен был вполне мирно. Кто же умудрился испортить ему вечер?»

Дождавшись финального: «Пошли все вон!» — княжна спокойно, будто ничего не произошло, раскрыла дверь — обе створки — и плавным шагом вышла навстречу.

Выглядел Пётр Алексеевич под стать своему настроению — словно ёж, иглами ощетинившийся. Поднимался по лестнице тяжело, и это напугало Раннэиль куда сильнее, чем его раздражённый вид и гневные взгляды, обращённые на неё. Вот чего не умел нынешний государь всея Руси, так это разделять правых и виноватых; достаться могло всем, кто был в пределах досягаемости. Другое дело, что княжна уже знала, как с этим бороться.

— Слыхала? — громыхнул он, махнув рукой куда-то в сторону входной двери.

— Не всё, — княжна отвечала нарочно негромко, чтобы Пётр Алексеевич перешёл с гневного крика на обычную речь. Действовало, как правило, безотказно. — Я поняла только, что кто-то с кем-то подрался.

— Твои орлы отличились, — уловка сработала: громкости поубавилось. Зато прибавилось язвительной насмешки. Сбросив привычную солдатскую епанчу прямо на пол, император прошагал мимо княжны, даже не обернувшись. — Илвар, или как его там. Заскучал, видать, служба без драки не мила сделалась… Что молчишь? — он, резко обернувшись, вновь повысил голос.

А Раннэиль нечего было сказать. Она скрипнула зубами и, тихо застонав, крепко сжала ладонями виски. Удар был и впрямь сильный.

У альвов нарушенное слово всегда каралось смертью и ложилось несмываемым пятном на честь всей семьи. Недаром поводом к последней войне между союзами Домов послужил именно отказ от данного ранее слова.

— Я же за них поручилас-с-с-сь… — прошипела она, закрыв глаза. — Какой позор…

Случаи, когда княжна из Дома Таннарил в таких ситуациях демонстрировала неподдельные чувства, можно пересчитать по пальцам одной руки. Но впечатление сие зрелище всегда производило глубокое и неизгладимое. Брат бы оценил, уже был свидетелем чего-то подобного лет пятьсот назад. А Пётр Алексеевич сталкивался с этим впервые, и, прямо скажем, не знал, что делать. Гневаться дальше, или погодить? Это правых и виноватых он плохо различал, а вот искренность от притворства отделял на зависть прочим. Правда, не всегда позволял себе это показывать. К тому же, княжна не пыталась оправдываться, как то сделало бы большинство его приближённых. Казнила себя, как… Именно — как достойный командир за безобразия своих солдат. Редкостный случай.

Если бы Раннэиль могла видеть его лицо, то без труда прочла бы всё это. Но ей впервые за долгое время было по-настоящему стыдно и больно. Как хранительнице Мира и Покоя Дома, ей приходилось совершать и весьма неприглядные вещи, но словом своим не разбрасывалась, и, давши его, держала при любых обстоятельствах. И что теперь? Ведь он выгонит её, и будет сто раз прав. Потому княжна вздрогнула, услышав его голос. Голос, в котором не было ни капли прежнего гнева.

— Ну, полно, Аннушка, — это была очередная его резкая смена настроения. Только что злился, теперь жалеет, к себе привлёк и по голове гладит. — Завтра разберёмся, что там к чему. Не казнись. Ежели б я за всех своих обормотов тако же душу рвал, давно бы со стыда помер.