Вариант "Новгород-1470" (СИ) - Городков Станислав Евгеньевич. Страница 27

Дану интересно было узнать, что в Новгороде существовала точно такая же практика, как и в городах — коммунах Западной Европы. Крепостная стена города делилась на участки и каждый участок закреплялся за определенной группой городского населения. Как правило — профессиональной, то есть за ткачами, гончарами, мечниками и т. д. В случае нападения на город, каждая группа должна была защищать свою часть стены и ее же она обязана была, в мирное время, ремонтировать и содержать в хорошем состоянии. Большей частью за свой счет, а, при особо тяжелых повреждениях стены или при большой необходимости — в Новгороде сейчас было и то, и другое — и тяжелые повреждения, и большая необходимость — привлекая к этому и городские средства. Тысяцкий просто возобновил эту, давно неиспользуемую и потому забытую, практику. И Дан мог лишь посочувствовать ему. Впрочем, Дану очень хотелось узнать, как тысяцкий будет выкручиваться — при явной-то нехватке денег — чтобы восстановить новгородские стены, а также, чтобы углубить и расширить ров. А еще Василий Казимер сообщил Дану, что, когда Дан второй раз оказался в доме Марфы Семеновны Борецкой, за дверями горницы, в которой происходила встреча Дана с боярыней и новгородскими — посадником Дмитрием и тысяцким Василием Казимером, сказавшись больным, опять отсутствовал четвертый член этого высшего совета Новгорода, архиепископ Иона — находились двое «зрящих» старцев из Свято-Духова монастыря, что в Неревском конце города. А также вернувшийся из поездки в заонежские владения Борецких младший сын боярыни Федор. Известие об еще одном сыне Борецкой вызвало удивление у Дана, честно говоря, он, как-то, не помнил о нем, точнее, не помнил, чтобы в учебниках, по которым он учился, писали о нем. А, вообще-то, как узнал позже Дан, у боярыни Борецкой было даже четверо сыновей, но старшие, Антон и Феликс, от первого брака, утонули в Онеге несколько весен тому назад — во время «инспекционной» поездки по своим владениям.

Старцы «зрящие» пробыли под дверями почти все время, что продолжался разговор Дана с новгородскими управителями, а потом, когда Дан удалился, старцы вошли в зал. Что, конкретно, старцы сообщили боярыне Борецкой, новгородскому посаднику и ему, тысяцкому, воевода не сказал, однако отношение к Дану людей, определяющих политику, внешнюю и внутреннюю, Новгорода, кардинально изменилось. Из непонятного странника — литвина и за кого еще они там Дана принимали — агента римского двора, маршалка польского короля, секретаря заморского царя или посланника дьявола, он, как-то, мгновенно превратился в аристократа неизвестной страны — а, вот это, как раз, воевода ему сказал — натворившего что-то у себя на родине, бежавшего, и оказавшегося, в конце концов, в Новгороде. И, по счастью, где-то по дороге, возможно в том же Великом Княжестве Литовском, Жемойтским и прочая, прочая, прочая, выучившим словенский язык — хотя и говорившем, до сих пор, с акцентом.

Это изменение своего негласного социального статуса, Дан ощутил, практически, сразу. Моментально исчезли вся надменность и некое пренебрежение в поведении Борецких — боярыни и ее сына — посадника Дмитрия… Надменность и пренебрежение особо заметные на первых встречах в «узком кругу». Даже тысяцкий, наиболее «демократичный», что ли, в окружении Марфы-Посадницы, и тот, после визита старцев, стал каким-то… Более дружелюбным. Но самое главное, трое из четырех фактических правителей Господина Великого Новгорода — боярыня Борецкая и ее сын, посадник Дмитрий, а также новгородский тысяцкий — еще после разговора на подворье Домаша, начавший серьезно воспринимать Дана — теперь готовы были слушать и, важно, слышать Дана. Иерарх же новгородский или иначе — архиепископ или владыка новгородский Иона, в последнее время сильно болеющий, пусть еще ни разу и не присутствовал, по причине своей слабости, на «посиделках» в доме боярыни Борецкой, но, либо через бояр Борецких, либо через тысяцкого, всегда был, как догадывался Дан, в курсе этих встреч. А уже на второй — или, если считать и ту встречу, где Дан впервые увидел Марфу-Посадницу «со товарищи» — новгородским посадником Дмитрием, ее сыном, и новгородским тысяцким Василием Казимером — то на третьей, встрече в доме на Разважьей улице, доме боярыни, тысяцкий попросил Дана повторить для Борецких — матери и сына, то, что Дан говорил ему одному на подворье Домаша. И слушали Борецкие Дана, на сей раз, внимательно. Многое, что, по просьбе воеводы, сказал-повторил Дан, не понравилось старшей Борецкой и посаднику — Дан видел это по их лицам, однако… Однако они его выслушали до конца. А Дмитрий, постукивая пальцами по столу, еще и поинтересовался — он, что, и в самом деле, может заставить Ганзейский Двор раскошелиться-дать злато на войну с Москвой? На что Дан — эх, пропадать — так пропадать! — утвердительно кивнул головой. После этого «рандеву», собственно, и закончилось. Но Дан почувствовал — свершилось! Дмитрий Борецкий, посадник Господина Великого Новгорода, и его мать, известная в будущем, а теперь уже и прошлом Дана, как Марфа-Посадница, также, как и новгородский тысяцкий Василий Казимер чуть раньше, поверили… Нет-нет, не непонятному мастеру-литвину, неизвестно откуда попавшему в Новгород, а Дану — заморскому аристократу, скрывающемуся, и, скорее всего, под чужим именем, в Новгороде. Да, не просто скрывающемуся, а еще и имеющему выход на купцов Ганзы, и, к тому же, прекрасно осведомленному о делах в соседних странах… И решили не дожидаться, пока Москва начнет военные действия против Новгорода. То есть, управляющая Новгородом боярская верхушка согласилась с Даном, что ждать, когда дружины московского князя начнут грабить и убивать новгородцев, совсем не обязательно и нужно готовиться заранее к войне с Москвой.

Дальше, как понял Дан, началась закулисная борьба. Боярыня Борецкая со своими сторонниками склоняла в нужную сторону, отнюдь не являвшийся единым, совет 300 «золотых поясов» или, по-другому, своеобразный сенат Господина Великого Новгорода. Противники Борецкой, естественно, упирались… Непонятным было лишь молчание новгородского владыки Ионы, являвшегося четвертым и последним, а, судя по количеству имеющихся — только в одном Новгороде, без учета других городов и сел новгородской земли — церквей и монастырей, совсем даже не последним, а первым высшим сановником Новгорода. Архиепископ огромной новгородской земли, как понял, из упоминаний тысяцкого об Ионе, Дан и, как говорил о владыке Домаш, умевший, несколько своеобразно, делать выводы из того, что слышал… Да, и Семен, занимавшийся обжигом и умом тоже обладавший острым, как бы поделился с Даном своими заключениями по поводу Ионы… Так вот, вроде бы, высший церковный сановник Новгорода не очень любил Москву и ее князя, Ивана lll. И был скорее патриотом Новгорода и сторонником его независимости. К тому же, и учебники далекого будущего — по которым учился Дан — утверждали, что новгородский владыка негласно поддерживал антимосковскую деятельность Марфы Борецкой. И выделял, через своего управляющего Пимена, деньги для ее сторонников…

Пока же Дану оставалось только ждать и гадать — почему умная и способная идти до конца Марфа-Посадница, бывшая ярой противницей Москвы и обладавшая значительным влиянием, через сына — посадника и своих сторонников в «осподе», на политику Новгорода, сама не пришла к такому, казавшемуся столь очевидным, решению — готовиться к войне с Москвой заранее и серьезно? И ограничилась лишь призывами о помощи к непопулярному в Новгороде литовскому князю, он же польский король… Неужели все дело в косности мышления бояр Господина Великого Новгорода? Неспособности выйти за какие-то рамки?

Ну, а, пока, суть да дело, Дан продолжал борьбу за собственное благополучие или иначе — претворял в жизнь свой бизнес-план. Спрос на изделия «Домаш энд Дан» неделю за неделей или по-новгородски — седмица за седмицей все больше увеличивался. И уже необходимо было думать о расширении производства. Что Дан, с согласия Домаша, и начал делать — искать новых работников.

Двое художников-подмастерьев, толстый Домажир и относительно юный, по еще остававшимся с той жизни, в 21 веке, понятиям Дана, 15 летний Нежка, оба коренные новгородцы, сами пришли к нему, прослышав о том, что мастер Дан набирает художников в мастерскую. Остроносый, медлительный, грузный Домажир, здорово напомнил Дану бессмертный образ «торрр-мо-о-сса эстонца». 17 лет от роду, лохматый — в смысле, с во все стороны «расположившимися» на массивной голове густыми темными волосами, Домажир перешел к Дану из местной артели художников-богомазов, где числился в роли вечного неудачника-подмастерья. К удивлению Дана, парень был вовсе не из мастеровых новгородских, а из довольно богатой семьи «житного человека» — его отец владел изрядным участком земли недалеко от Новгорода и держал на пристанях Волхова несколько артелей грузчиков. Нежка же, бывший на 2 года старше Зиньки — Зиньке, как выяснилось, все-таки, было 13 лет от роду — являлся, можно сказать, потомственным живописцем. Но писать иконы ему, как и Зиньке, было скучно, да и что греха таить, бедно — конкуренция среди богомазов царила жестокая и хорошо зарабатывали на этом поприще лишь немногие, а парень в свои 15 лет уже являлся настоящим материалистом. Вот, Нежка и решил податься к литвину, обосновавшемуся в слободе за Гончарным концом, литвину, уже известному в Новгороде своей нестандартной росписью. Тем паче, среди богомазов новгородских, с пренебрежением относившихся к такому ремеслу, как роспись кувшинов, горшков, кисельниц и остального, никто слова худого о Дане сказать не мог, ибо сей мастер за работу платил исправно и не обманывал.