Данница (СИ) - Лаевская Елена. Страница 6

А мог бы еще с чистой совестью иметь при себе лягушачьи лапки, волосы с головы девственницы и ослиные какашки.

Складываю свои бесценные запасы обратно в мешок. Обжигаясь, пью травяной отвар, вспоминая, как пил раньше чай с четырьмя ложками сахара на чашку. Съедаю хлеб и сыр, что купил по дороге. Закидываю землей костер и отправляюсь в дорогу. Проезжий тракт, с которого я свернул вчера в лес, послушно стелется под ноги. Утреннее солнце светит, но не обжигает. Щебечут глупые птицы. Не бурчит в животе от голода. В общем, пока жить можно.

Останавливаюсь один раз: оборвать ягоды с дикой черноплодки. Они хорошо помогают от давления.

Когда солнце поднимается в зенит, выхожу к большому поселку. Завязываю на шее особую косынку: синее с белым. Знак лекаря.

Поселок, по всему видно, не из бедных. Солидные бревенчатые срубы, покрытые свежей дранкой крыши. Забор вокруг — досочка к досочке. Нигде не покосился, не упал. Кулачье, одним словом.

За околицей возятся в земле несколько замурзанных ребятишек. Увидев меня, они сначала долго и с любопытством глазеют на мою косынку и заплечный мешок, а потом срываются с места и бегут по улице с криком: «Лекарь идет! Лекарь идет!»

Днем все взрослое работоспособное население в поле. На меня выходит взглянуть не так много народа. Несколько старух с черными от загара морщинистыми лицами. Сильно беременные молодухи в белых чепцах. Матери с грудными младенцами и старик сторож с дубинкой в руках.

Действую по давно опробованному плану. Прихожу на центральную площадь у колодца, расстилаю циновку, раскладываю на ней мешочки, склянки. Долго верчу в руках страшные клещи. Потом сажусь рядом и начинаю ждать.

Через некоторое время кто-нибудь из облеченных доверием сельчан подойдет поближе, и мы начнем неспешный разговор о видах на урожай, налогах и свежих предсказаниях великих магов.

Я говорю с сильным чужеземным акцентом, смешно коверкая слова, благодаря чему меня окружает ореол таинственности, присущий каждому иноземцу (не замечали, что заморскому врачевателю всегда доверяют больше, чем доморощенному?).

В этот раз персоной, облеченной доверием, оказывается старик сторож.

Он перехватывает поудобнее дубинку и осторожно приближается. Улыбаюсь ему как можно приветливее. Старик доволен. В качестве знака дружбы и уважения протягивает мне кувшин с холодной водой, усаживается рядом и начинает беседу.

— Как зовут тебя, Данник?

— Михом, добрый человек. А тебя?

— Вот уже лет семьдесят кличут Бором. Издалека ли идешь, Мих?

— Из самого Бурунака.

— Эко, как тебя занесло. Врачуешь понемногу?

— Врачую, добрый человек.

— И хороший ты лекарь?

— Пока никто не жаловался.

— Дорого берешь, Мих?

— Что от щедрот дадите. И кров с ужином. Тем и рад буду. Авось, не обидите. Живете богато, я вижу.

— Не сглазить бы. А вообще, не жалуемся.

— Проблемы у кого со здоровьишком?

— Подожди-ка.

Старик, оглаживая бороду, отходит в сторону, где его окружает женская часть поселка. Они что-то долго обсуждают, размахивая руками и поправляя чепцы. Потом старик возвращается ко мне.

— Есть у нас хворая девка, Мих. Только не знаем, сможешь ли помочь. У нас лекарством старуха-травница Эвина занималась, да померла недавно, не к вечеру будь помянуто.

— Так приводите девку, посмотрю.

Из большого дома с синими наличниками и игривого вида петухом-флюгером на крыше выводят испуганную девчонку лет пятнадцати-шестнадцати с усыпанным веснушками носом и круглыми от страха глазами.

Мне объясняют, что девчонку зовут Ганка, что мается она вторую неделю, а болячка все не проходит.

Причина страданий — огромный панариций, гнойный нарыв около ногтя на большом пальце левой руки.

Что же, дренаж дело нехитрое.

Требую принести кувшин яблочного уксуса и стакан самогону. Не торопясь развожу огонь, под любопытными взглядами селян прокаливаю в пламени нож. Ганка сереет лицом и начинает тихо подвывать.

— Не бойся, милая, — уговариваю ее. — Сколько я таких как ты вылечил — не перечесть. Раз, и все кончится.

Приносят уксус и самогон.

Самогон я спаиваю Ганке, чтобы расслабилась и осмелела. Девчонка морщится, но отказаться не смеет. Щедро поливаю палец уксусом, крепко хватаю Ганку за руку и под дружный вздох окружающей меня толпы решительно делаю маленький надрез рядом с ногтем. Желтый гной брызгает во все стороны, Ганка вопит как молодой поросенок и пытается брыкаться.

Не обращая внимания на сопротивление, тщательно выдавливаю гной, лью на рану уксус, мажу надрез цинковой мазью и заматываю тряпицей.

— Три дня левой рукой ничего не делай. Даже в носу не ковыряй! — говорю очень строгим голосом. — Тряпица должна остаться такой же чистой, как сейчас.

Девчонка преданно смотрит на меня и утвердительно трясет головой.

Решительные действия располагают ко мне селян раз и навсегда.

Когда с поля возвращается запыленная, мокрая толпа рабочего люда, меня представляют старосте как непревзойденного знаменитого дохтура. Мастера на все руки.

Рядом стоит Ганка, гордая и сияющая, как начищенный котел.

Меня кормят сытным обедом из каши с маслом и молочного киселя. Хлеб на блюде нарезан толстыми щедрыми ломтями.

Вечером, при свете факелов, смазав руки подсолнечным маслом, растираю ревматические спины, вправляю вывихнутую руку и делаю одной из молодух травяной отвар для ее грудного сынишки — от желудочных колик.

В эту ночь сплю на настоящей, упоительно мягкой кровати, обливаясь потом под пуховой периной. Временное неудобство усугубляется тем, что под боком у меня сопит горячая, как печка, хромая вдова кузнеца.

Утром я получаю более чем щедрое вознаграждение в пять талленов и укладываю в заплечный мешок хлеб, сыр, яблоки и кусок сала. Отклоняю предложение остаться еще на несколько дней, а то и вовсе навсегда, проверяю рану на руке у девочки Ганки и пускаюсь в путь.

Уже у околицы меня догоняет дед Бор и вручает бутылку самогона, заткнутую скрученной бумажкой.

— А то остался бы еще на неделю. Вон, у старосты дочка вот-вот разродится.

Вот уж точно чего не хочу, так это принимать роды. Бью деда по плечу и ступаю на тропу.

Еще две ночевки в лесу, а послезавтра я выйду к городу Мерецу на перекрестке торговых дорог и присоединюсь к каравану, идущему на юг, к морю. Надеюсь, хозяин его окажется адекватным человеком. И здоровым тоже.

После обеда меня нагоняет мелкий грибной дождик. В жаркую погоду это даже приятно. Особенно, если у вас крепкие ботинки, которые не просят каши.

Вечером, расположившись на ночлег и сделав несколько больших глотков самогона, делаю то, чего делать категорически не стоит — предаюсь воспоминаниям.

Достаю с самого дна заплечного мешка три совершенно чуждых этому миру вещи: компас, стетоскоп и давно и безнадежно мертвый ай-фон. Последней модели. За который я отвалил огромные деньги. Смешно. В неверном свете огня он смотрится совершенно сюрреалистически.

Спросите, каким ветром занесло молодого врача-терапевта из Петербурга в такое странное место? Хотел бы я тоже это знать.

Отправился в одно прекрасное утро побродить по лесу, что люблю и часто практикую, сложив в спортивный рюкзак бутерброды, смену носков и стетоскоп с пачкой антибиотиков. Собирался после прогулки заехать к матери. Она уже неделю кашляла нехорошим утробным кашлем, и я опасался пневмонии. А вместо электрички вышел вон куда.

Оставив в невозможном далеке маму, девушку Светку с веселыми карими глазами и по-мальчишески вечно содранными коленками и лучшего друга Димона, с которым еще в школе учился.

Мих. Какой я к черту Мих.

— Ми-и-и-иша. Ми-и-и-ишка. Косолапый, — так называла меня Светка, шутливо бодая лбом в плечо. А я сдвигал тонкие лямки сарафана и целовал теплую, чуть тронутую загаром кожу.

А теперь я бродячий лекарь. Хорошо хоть, что не комедиант. И не плешивый медведь на ярмарке. И вместо рентгена у меня теперь деревянная полая трубка, вместо лекарств — травяные сборы, а вместо жизни — черт знает что.