Звездный билет - Аксенов Василий Павлович. Страница 7

– Поздравляю, Витя! Неплохо вы развернули свою мысль.

– Вы одобряете?

– Да. Но не волнуйтесь, я эту тетрадь не читал, поняли? И в глаза ее не видел и не заходил к вам.

– Я не понимаю.

– Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, что эта работа опровергает вашу диссертацию.

– Это я понимаю, но что же делать?

– Да делайте то, что начали. Я вижу, систему вы уже собрали. Ставьте опыт, но никому не говорите о результатах. Обнародуете их после защиты.

– Андрей Иванович!

– Не надо пафоса, Витя. Не люблю я таких восклицаний, как в пьесах.

– Я тоже не люблю, но… Как я смогу защищать диссертацию, если узнаю сегодня, что выводы не правильные? Наше дело… я говорю о деле, которым мы занимаемся…

– Вы думаете, выводы вашей диссертации будут сразу использоваться в нашем деле? Пройдет много времени, пока их начнут внедрять и тысячу раз еще проверят. А вы месяца через два после защиты опубликуете вот это, – он щелкает пальцем по синей тетрадке, – и все заговорят: мыслящий кандидат наук, многообещающий, мужественный, аналитический…

– Курс цинизма я проходил не у вас, – говорю я мрачно.

– Все дело в том, Витя, что вы гораздо больше многих других достойны называться кандидатом наук. Сколько вам можно еще тянуть? – сердито говорит шеф и направляется к двери.

– Андрей Иванович! – останавливаю я его. – Вы бы как на моем месте поступили? Вы бы зажали свою мысль, пошли бы против истинных интересов нашего дела ради какого-то фетиша? С минуту шеф смотрит на меня молча.

– Друг мой Витя, не говори красиво, – произносит он потом и с саркастической миной исчезает.

Шеф ненавидит громкие слова и очень тонко чувствует фальшь, но сейчас он сам сфальшивил и поэтому злится. В самом деле, мы с ним сыграли какой-то скетч из сборника одноактных пьес для клубной сцены. Он играл роль старшего и умудренного друга, а я – молодого поборника научной правды. С первых же слов мы оба поняли, что играем дурацкие роли, но в этой игре мы искали нужный тон и, может быть, нашли бы его, если бы не мой последний вопрос. С него так и закапала патока. По ходу пьесы шеф должен был бы подойти, положить мне руки на плечи, этак по-нашему встряхнуть и сказать: «Я в тебе не ошибся».

Сейчас я поставлю этот чертов опыт. Плевать я хотел на сарказм шефа и на все фетиши на свете. С этого дня я совершенно самостоятелен в своих поступках. Я вам не прибор какой-нибудь.

Фетиш! Этот фетиш даст мне кандидатское звание, уверенность в себе и лишних пятьсот рублей в месяц. Сколько еще можно тянуть? Через два года мне будет тридцать. Это возраст активных действий. После тридцати о человеке уже могут сказать – неудачник. Тридцатилетние мужчины – главная сила земли, они действуют во всем мире, осваивают Антарктиду и верхние слои атмосферы, добиваются лучших результатов во всем, женщины очень любят тридцатилетних, современные физики к тридцати годам становятся гениями. Нужно спешить, чтобы к тридцати годам не остаться за бортом. Тридцатилетние… Разными делами занимаются они в мире. И наряду со знаменитостями существуют невидимки, которые не могут рассказать о своем деле даже жене. Мы (я имею в виду ученых нашей области) тоже невидимки. Врач, казалось бы, самая скромная, будничная профессия. Но врач космический – это уже что-то. А рассказать никому нельзя. Мое имя до поры, до времени не будет бить в глаза с газетных полос, но о нашем деле, когда мы добьемся того, ради чего работаем, закричат все радиостанции мира. Когда я слышу это «бип-бип-бип», у меня дыхание останавливается. Я представляю себе тот момент, когда ОТТУДА вместо этих сигналов раздастся человеческий голос. Это будет голос моего сверстника.

Главное – это то, о чем я никогда не думаю, это то, что я иногда чувствую, когда лежу на подоконнике и смотрю на кусочек неба, похожий на железнодорожный билет, пробитый звездным компостером. Я встаю, иду к камере и делаю то, что нужно для ее подключения к системе. Эх, Димка, бродяга, привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать мою жизнь? Как ты смеешь говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке? Был бы ты постарше, я бы ударил тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!

Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда узнает, что защита откладывается на неопределенное время.

Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории, руки в карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса?

Никого нет. Снова подхожу к камере и вынимаю монетку. Орел или решка? Так делает всегда эта гоп-компания. Подбросят монетку один или три раза – и порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел – ставлю опыт! Решка – нет!

Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.

– Витька, что ты делаешь? – изумленно восклицает за моей спиной Борис.

Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня. Монетка падает на пол и укатывается под холодильник.

– Пойдем покурим? – говорит Борис участливо.

– Не мешай работать! – ору я. – Что это за манера входить без стука?

Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к камере и соединяю ее с системой. Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и гудит.

Что это здесь – кухня алхимика или бутафория марсианского завода?

Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку.

Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде «Адмиралтеец».

– Виктор, ваш брат просит вас к телефону! – кричат мне снизу.

Я спускаюсь и беру трубку.

ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.

Я. Попутный вам в…

ДИМКА. Мы едем в Таллин.

Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.

ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен… А климатические условия одинаковые.

Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам. Вчера мы долго разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать друг другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и попросил сигаретку.

– Маму жалко, Витя, – сказал он басом. – Ты уж постарайся все это… сгладить как-то.

Я молчал.

– Виктор, скажи ей… Ну что со мной может случиться? Смотри. – Он вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. – Видишь? – Он сжал пальцы в кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла на 60. – Что со мной может случиться?

– Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь 60. Теперь я вижу, что с тобой ничего не может случиться. Ты раздробишь голову любому злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А мама знает, что ты выжимаешь столько?

Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с гантелями, эспандером и динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.

– Виктор, ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил черт знает что.

Ты уж…

– Наш простой, советский супермен, – сказал я. – Ты понимаешь, что ты сверхчеловек? Когда ты идешь в своей шерстяной пополам с нейлоном тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются, ты понимаешь, что ты супермен?

Димка помялся в дверях, вздохнул.

– Ладно, Виктор. Пока.

Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У мальчишки кошки на душе скребли, а я не смог сдержать свою злость. Но ведь не по телефону же изъясняться.

В странном состоянии я вступаю под вечерние своды «Барселоны». Со двора вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены. Мгновенно самые страшные мысли озверевшей ордой проносятся в голове. «Неотложка», ампулы ломают руками, спины людей закрывают что-то от глаз, тазики, лица, лица мелькают вокруг. Прыгаю через четыре ступеньки, взлетаю вверх и, подбегая к нашим дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в столовую.

Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться! Мама разливает чай, папа курит (правда, ожесточенно, рывками). Вокруг стола, как и следовало ожидать, расселись «кони». Здесь Юркин отец – наш управдом, мать Гали и дедушка Алика, персональный пенсионер. Говорят все разом, ничего нельзя понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях и минуту спустя начинаю в общем шуме различать голоса.