Государь поневоле (СИ) - Осин Александр Васильевич. Страница 66

Да! О существовании такого сказания о донском казаке — Илье Муромце я и не подозревал. По былине оказалось, что легендарный богатырь озоровал и гулял вдоль по Дону и Волге вместе с Ермаком и Иваном Кольцо, бивал Александра, царя греческого и Мамая. Робятки восприняли это развлечение очень благожелательно, а для выходцев из другого времени такой анахронизм был непривычен. Я посмотрел на Капитана, Майора и мне тоже захотелось поучаствовать в эпосном строительстве. Ничего лучше, чем передрать Александра Сергеевича не получилось. Подождав пока все успокоятся, я начал сказ:

Ну и далее по тексту…

Глава 13

До дворца за темнотой не пошли. Спать устраивались прямо в поле. Установили пару больших шатров для курсантов, один малый для комсостава и один средний для слуг. Солдаты охранной роты и голициныские холопы-оберегатели остались ночевать по-походному — под немногочисленными телегам. Царя особо выделять не стали, и я впервые в этом мире заночевал вне отдельного помещения среди двадцати таких же молодых людей. Это стало новым испытанием. В кремлевском дворце, а особенно в Преображенском, я точно отмеренными капризами и скандалами отвадил от ночевки в своей комнате ближних спальников. Единственным живым существом в течение последнего месяца-полутора, которому позволялось делить с царем ночь, был котенок Васька, спасенный им от утопления в начале лета. Комнатные ближние довольствовались сундуками и лавками в сенях, согнав слуг в подклеть. Шуметь и тревожить государев сон громкими разговорами, брожением или иными хлопотами не дозволялось никому. Теперь же в большом шатре, лишь небольшой полог отделял царское место от двадцати храпящее-сопящих и иногда что-то бормочущих "робяток". Вымотанные за день курсанты отрубились практически сразу. Петр, набравшись за день впечатлений, заснул ещё на процедуре отхода. Мне же присоединиться к своему альтер-эго не удавалось. Посторонний шум раздражал измученный долгой шизофренией мозг. Разбирала непонятная злость на "робяток", на коллег-вселенцев, на мать с патриархом и Софьей, на брата Ивана, и на весь мир. А пуще она обращалась на самого себя, и от этого самоедства казалось, что голова стала головой Страшилы, после операции по пересадки колючего, с иголками и булавками, мозга. Я вертел под собой подушку, сам вертелся на узкой и жесткой походной кровати, но занять удобное положение не удавалось. Сомнения и подозрения, терзавшие меня весь день, хоть и поутихли после полуночной разборки с Майором, но вовсе не исчезли. В бесконечном мазохистском круге мысли раз за разом проигрывали в памяти тот неудачный час после окончания моего выступления у костра.

Обсуждение песни длилось недолго. Конечно, все подивились, откуда я знаю столь стройно сложенную быль, но открыто об этом не говорили. Сюжет её так же не произвел ожидаемого мной ошеломляющего впечатления. Наметив себе обсудить потом такую реакцию аборигенов с Учителем, решил отвлечься и удалился от общего круга. Глеб давно делал разные намеки, что все готово к намечаемой разборке. Мне стало стыдно. За потехой я запамятовал, что сам хотел ещё раз допросить того холопа, что на Майора показания готов дать по поджогу. Воспользовавшись тем, что царские воспитатели отвлеклись организацией ночевки, я отловил горбуна.

— Привёл?

Поняв о ком я спросил, шут молча указал на край рощи. Там у костра охранной роты сидел уже знакомый царю высокий человек в хламиде "а-ля-бомж". Идти было не очень далеко и этим удалось успокоить ближний караул, однако один "оберегатель" все ж таки увязался за мной. Присутствие этого "засланного казачка" могло сорвать чистоту беседы — вряд ли бывший закуп будет откровенен при человеке Голицына. Поэтому подойдя к костру служивых и переждав дежурное буханье их в ноги — обратился к солдатам прямо:

— Солдаты, пусть сей холоп княжеский погостит у вас. За мной ему идти не дозволяйте, но и вязать не надобно.

Те восприняли просьбу мальчишки недоуменно. С одной стороны отрок числился царем, с другой ссориться с его опекуном — Борисом Голицыным — им явно не хотелось. Как бы дело не повернулось, а шанс остаться крайними у солдат был не маленький. Видя их нерешительность, я добавил:

— Кравчему моему противоречить не бойтесь! А бойтесь царского слова ослушаться. Не настолько я мал летами, чтоб от слова своего отказаться. И всех вас я твердо запомнил. Кто за старшего у костра?

Вперед выступил невысокий мужичок.

— Так, я за голову в дозоре буду, великий государь. Ты не сомлевайся, холопа этого мы у нас придержим. Ну-ну, балуй! — это он негромко одернул решившего что-то возразить оберегателя. — Токмо ты бы, Пётр Алексеевич, далече не гулял бы, да за наши караулы не выходил. Оно, конечно, место к Москве близкое, однако ж, случись чего, не простят нас ни матушка твоя, ни бояре.

— Хорошо, за дальние караулы выходить не буду, — и я повернул к реке, ожидая, что Глеб сам сообразит взять свидетеля и следовать за царем.

Примерно на равном расстоянии между кострами и рекой находились невысокие кусты, у которых были сложены заготовленные для строительства Академгородка бревна. На них мы и расположились.

— Глеб, глянь-ка кругом, нет ли лишних ушей!

Взошедшая полная луна давала достаточно света, чтобы разглядеть силуэты людей.

— Говори! — повернулся я к холопу. — Давно ли ты с кравчим моим говорил про пожег? Сам ли он подбивал тебя, и что сулил?

Тот привычным для меня уже образом бухнулся в ноги и плаксиво начал:

— Свет великий надежа-государь, бью челом тебе на неправду князя Бориса Алексеевича Голицына. Смертию бил он меня, да грозился со свету божьего сбыть, басурманам поганым продати… Защити-оборони, надежа государь. Помилуй мя, сиротинушку, за ради матушки больной да деток малых. Не попусти неправде жестокой быти.

Такое начало не очень понравилось — что-то откровенно наигранное, неискреннее было в нем. Пошлый раз он более запуганный был и лишь кивал подтверждая рассказы Глеба. Тот разговор довершить не дали, и сейчас надо было наверстать упущенное и самому разобрать показания.

— Стой. Не хнычь. Говори прямо в чем князя неправды к тебе есть.

— В аккурат на Петра то было, великий государь. Звал меня боярин князь Борис Алексеевич в свои покои с приспешником своим главным Гаврилкой Пустовым да давал наказ тайный жечь избу московского гостя Соломона Пешнева со всеми домочадцами и холопями.

— Про сие ты уже сказывал. Но ужели прямо велел Борис Алексеевич жечь дом купца со всеми домашними? — переспросил я.

В своих подозрениях видно не ошибся — глазки "сиротинушки" забегали, это я и в темноте сумел заметить, и беглый холоп пробормотал:

— Так великий государь. Истинно как пред Богом скажу — сказал жечь всех, дабы место то чисто от наследников гостя было.

— Готов и в глаза князю повторить?

Тот склонил голову и ещё тише:

— А то и скажу, государь, истинно не побоюсь и кнута. Князь велел мне — жги дом да смотри, что никого там не осталося.

Согласие подтвердить показание под пыткой было серьезной заявкой на правду. Но я не стал на этом останавливаться — перешел к главной теме:

— Узнал ли, как обещался, куда серебро, что в кладе найдено было князь упрятал? Что про сие ведаешь?

Холоп приободрился:

— Також то, что и говорил давеча — князь повелел серебро тайно откопать да на свой двор ночью свезти. Возчиков да добытчиков сих он с семьями и сжил от дома своего. Более о их никто и не слыхал. А что до иного, то мне неведомо. Ныне все мои дружки-то со двора боярина свезены, а новым холопам боязно мне открыться.

"Боязно? Боязно… Ну да, наверное, если он последний живой свидетель, то оставлять его в живых Майору резона мало."