Последние километры (Роман) - Дмитерко Любомир. Страница 31

Он посмотрел на Гауптмана. Что скажет он? Старик дремал. А может, лишь прикидывался? Может, вечная, непрестанная борьба в собственном доме является главной причиной его болезни и изнеможения?

Яша Горошко не удержался:

— Товарищ полковник, разрешите мне.

— Говорите, — согласился Терпугов.

— «Идеалы Германской империи»? — горячился комсopr. — С Майданеком? С Освенцимом? С нашими пленницами? — он непроизвольно указал на Екатерину. — В середине двадцатого столетия? Варвары! Дикари! Детоубийцы! — И, оглянувшись: — Извините, товарищ писатель.

Последнее обращение Екатерина перевела, как «господин Гауптман».

Гауптман повторил:

— Он слишком увлекается. — И добавил: — Бедный мой Бенвенуто, ты гудишь, как разбитый колокол.

Был ли это намек на трагическую судьбу мастера Генриха из «Потонувшего колокола» или тривиальный образ, никто не понял. Но сынок огрызнулся:

— Колокол великой Германии поврежден, но не разбит. Он гудит, как набат.

— Несчастные дети, — сказал Гауптман. — Их отравили.

Возвратилась Барбара, неся поднос с фарфоровыми чашечками, в которых дымилась густая черная жидкость. Виновато улыбаясь, она предупредила:

— Я забыла предупредить. Вместо кофе — желудь с цикорием, вместо сахара — сахарин. Мы уже привыкли к этому.

На подносе было только шесть чашечек. Барбара объяснила:

— Мой свекор не пьет.

— Да, — подтвердил Гауптман, — даже цикорий. Хотя немцы любят его издавна. У нас есть даже исторический анекдот на эту тему.

Пока гости разбирали горячие, дымящиеся чашечки, старик попросил:

— Расскажи, пожалуйста, Барбара.

Барбара охотно выполнила его просьбу.

— Однажды Фридрих Великий, путешествуя по стране, заночевал в горном отеле. Утром ему захотелось выпить чашку черного кофе. Император позвал хозяина гостиницы. «Цикорий для кофе имеешь?» — «Имею, ваше величество». — «Неси его сюда». — «Как, весь?» — «Весь, который имеешь». Пошел хозяин и принес целый мешок этого зелья. «Это все?» — «Все, ваше величество». — «Ой врешь!» И к своим слугам: «Бить плетьми, покуда не признается». — «Смилуйтесь, ваше величество, — закричал несчастный. — Признаюсь: оставил лишь горсточку для своей семьи». — «Неси и эту горсточку». Хозяин принес. «А теперь, — сказал император, — свари мне чашку настоящего черного кофе».

Все вежливо засмеялись, обжигая губы невкусной бурдой с отталкивающим запахом.

— Цикорий еще полбеды, — закончила милая хозяйка. — За эти годы нам пришлось привыкать к значительно худшим эрзацам.

Собираясь к Гауптману, Березовский, по опыту в Обервальде, предложил Терпугову «потрясти» Майстренко и взять с собой немного продуктов. Но тот отсоветовал, думая, что это произведет неблагоприятное впечатление. Теперь комбриг решил отбросить излишнюю деликатность и хотел было просить Барбару составить список самого необходимого, но Алексей Игнатьевич, догадавшись об этом, шепнул ему:

— Потом.

А сам перешел к главной цели визита.

— Господин Гауптман! Нам известно, что во время войны вы писали стихи.

— Писал, — лаконично подтвердил Гауптман.

Иван Гаврилович обрадовался, что Терпугов остановил его, иначе можно было бы испортить все дело.

— Я писал, как велела мне совесть.

— Где эти произведения?

— Их нет, — вмешался Бенвенуто.

— Извините, я обращаюсь к автору.

— Поздно, господин полковник, — выпалил сын откровенно и цинично. — Поздно!..

— Неужели вы не помните их? — с надеждой спросил писателя Терпугов. — Хотя бы одно или два…

— Не та у меня теперь память, — горько признался хозяин виллы.

— Отец утомлен, — решительно встал Бенвенуто. — Ему необходимо отдохнуть.

Начали прощаться. Гауптман, как о чем-то особенно важном и дорогом, снова произнес:

— Запомните: нет ни одной минуты, когда бы я не думал о Германии. И если можно к этому что-нибудь добавить, то разве лишь непоколебимую веру в возрождение моей отчизны, от которой я никогда не отрекусь. Да, она возродится. Без зверства, без милитаризма. Новая, свободная, справедливая.

Бенвенуто пренебрежительно махнул рукой.

— Он отжил свое!

Березовский попросил Екатерину, и девушка от себя предложила Барбаре Гауптман помощь продуктами. Барбара обрадовалась. Она энергично встряхивала кудряшками, несколько раз повторив слова благодарности.

— Бедный старик, — сказал Терпугов, когда они сели в машину. — Ну и сыночек! — И для успокоения проглотил таблетку.

Екатерина подумала: «Тут так же неспокойно, как и там, в доме Шаубе». А вслух промолвила:

— Я узнала этого Бенвенуто.

— Вы виделись с ним раньше? — удивился Иван Гаврилович.

— Ну да. На страницах пьесы «Перед заходом солнца».

— В самом деле, как перед заходом солнца…

Комбриг с грустью взглянул на одинокую виллу, в которой угасало светило классической немецкой литературы.

Часть третья

НЕЙСЕ

После завершения Силезской операции бригада Березовского форсированным маршем снова двигалась к Одеру, в район города-крепости Штейнау, расположенного на западном берегу реки.

Два моста из марочного железа соединяли когда-то берега быстротечной реки. Мосты гитлеровцы взорвали, а исковерканные брусья и рельсы свисали до самой воды — к ним накрепко пристал лед.

Гарнизон Штейнау состоял из нескольких разгромленных эсэсовских дивизий, батальонов фольксштурма, унтер-офицерской школы и штабных взводов. Благодаря удобному рельефу местности (Штейнау стоит на высоком холме у самой реки), а также старым крепостным фортификациям город стал мощным узлом обороны, который постоянно угрожал нашим левобережным плацдармам. Начальник гарнизона полковник Рейхардт получил личный приказ Гитлера во что бы то ни стало удержать город и остановить дальнейшее продвижение советских войск за Одер.

Когда Березовский и Сохань прибыли в район Штейнау, пехота Нечипоренко уже захватила плацдарм на противоположном берегу реки и удерживала его. Саперы заканчивали сооружение переправ на юг от города. Подходили новые танковые и артиллерийские части, которые с марша готовились форсировать водный рубеж.

Заканчивался февраль, но весна уже давала о себе знать. Поля вдоль Одера раскисли, прибрежный лед набух и потемнел.

Комбриг обеспокоенно посматривал на термометр: ртутный столбик упорно полз вверх выше нуля. Особенно обеспокоен был инженер-майор Никольский.

Березовский, Сохань и Никольский по нескольку раз за ночь наведывались на только что сооруженную понтонную переправу, советовались с командиром понтонного батальона, вслушиваясь в подозрительную темноту. Вода в реке заметно прибывала. С гнетущим предчувствием прилег комбриг на приготовленную Чубчиком в штабном «додже» постель.

Разбудил его Сохань. Лицо начальника штаба было серое, озабоченное.

— Пошла, проклятая.

Спросонок Березовский не сразу понял в чем дело. Он лишь слышал, как тарахтит движок полевой электростанции и радист в траншее под палаткой монотонно повторяет:

— «Пуля»! Я — «Пуля»! Откликнитесь! Да это «Пуля», откликнитесь!

Лишь немного погодя до слуха Ивана Гавриловича донесся шум, которого он так боялся: шум половодья.

— Думаете, снесет? — спросил тревожно.

Сохань, сердито посмотрев в сторону реки, выдернул изо рта трубку:

— Уже снесла.

Через несколько минут были на Одере. По широкому плесу вырывалось из леса полноводное, с белеющими льдинами течение, яростно билось в берега, пенилось, бурлило. Бойцы понтонного батальона мужественно боролись со стихией, им помогали саперы, но поделать ничего не могли. Река уже использовала преимущество того, кто нападает первым: неожиданность и стремительность. Снесла переправу, разбросала понтоны.