Дочь Короля. В погоне за счастьем (СИ) - Татур Анна. Страница 39

Горбатый будущий молодожен крякнул и стек на пол, лишившись чувств от осознания надвигающегося на него счастья.

Свадебку было решено играть на родине. Гномио облегчено вздохнул, но куда там. Его, за выдержку, щедрость и славу магического подлизы тут же назначили на роль генерального свата. Отказываться при таких раскладах было смерти подобно.

Нехотя, Гномио согласился принять на себя почетную миссию- выбить согласие на брак, убедив родню невесты в радужности перспектив благословенного союза.

Менее удачная гномиха- рвала и метала от злости. Забившись в уголок и зеленея от зависти, она покрывала родню ухажера красочными проклятиями. Запрокинув голову, карлица выла на все лады. Когда лавина слез иссыхала, гномиха затихала на пару минут, и прищурив правый глаз рассматривала производимый спектаклем эффект. Опухший коварный соблазнитель не шел на поводу, молчал и никак не хотел становиться окольцованным. Действо повторялось, но безрезультатно.

Лишь после долгих уговоров, закатавшая губу «девица» немного успокоилась, а после расцвела, озарив мир подгнившей улыбкой. Сжалившись над неудачницей, счастливая невеста отвела ей роль постельной дружки в обязанность которой вменялось удерживать над молодыми пудовую свечку в самый ответственный для брачующихся момент.

Поддержав просьбу смачными пинками под откляченный зад, две зловредные парочки заставили Гномио сообразить портал на пятерых, чтобы не тратить время на дорогу. Хозяину, уставшему от упреков и требований, пришлось подчиниться, ведь семейные ценности для гномов были превыше всего.

С этого момента память Гномио сохраняла лишь утренние похмелья, которые приходили вместе с невыносимой головной болью, унять которую мог мутный рассол от сквашенных патиссонов, вкупе с мизинчиковой стопкой «Сизой бродиловки»-пахучей самовзбучке, настоянной на перетертой бузине.

После опохмела, раздобревшего Гномио, как славного продолжателя старинной династии проходимцев, мошенников и воров, осторожно, но шумно перемещали по столичному Заглемегу.

Подхватив знаменитого свата под острые локти, его- увенчанного ореолом уважения, как почетное знамя вносили в очередной дом бесчисленной родни невесты, но отчего-то всегда головой вперед, вышибая при этом амбарный замок с петель. После пары оздоровительных пощечин Гномио усаживали за стол, и окончательно приводили в чувство щелчком по носу, заставляя говорить заздравную речь.

Заучив самый проникновенный тост, который давил у собравшихся скупую слезу- сват, как гвоздь программы делал важное дело и вновь уходил в бесчувственный ступор. Когда согласие на брак было получено, пришло время свадьбы.

Сквозь кипучий туман сознания перед глазами Гномио мелькали сцены выстраданного торжества.

Лицо невесты, ее малиновая фата и желтые рейтузы в черный горох. Лощеный жених — набриолиненный, расчесанный на прямой пробор, как кабацкий подавальщик, обряженный в строгий костюм цвета гангрены с бородавчатой жабой в петлице.

Крикливыми вспышками проявлялись нескладные подружки невесты. Красотки сомнительного статуса, оседлав низкорослых шаферов, смахивающих на ушастых ослов, устраивали непристойные представления на манер цирковых. Гости неистовствовали. Свою лепту в окончательное помутнение рассудка вносили истошные стоны скрипок, фальшивящий контрабас и бесстыжие голые танцы на столах. От вида колыханий телес неидеального качества к горлу низкорослого эстета подступала тошнота. Деваться было некуда, поэтому приходилось мучиться и дальше заливать размытое зрение.

Единственное, что Гномио позволял себе дозировать — это свои «Да». Иначе, ушлые старые тетушки, которых на свадьбе было с избытком, под общий шумок непременно сосватали бы за него засидевшуюся в девках бородатую уродину. Вклинив вкрадчивым дребезжащим голоском предложение выгодной партии в продолжение просьбы обновить бокал или незаметным вопросом: «Основательно ли подгорела буженина из енота?»

Покуролесив бок о бок с молодоженами весь «медовушный» месяц, Гномио проснулся вчера ближе к полудню от невыносимой тяжести в правом боку. «Горный дух» поднялся с кровати, подошел к зеркалу и отшатнулся, не признав себя в искореженном отражении. Куда делся его аристократический лоск и ухоженность? Одутловатая прыщавая рожа, набухший сизый нос и заплывшие поросячьи глазки — вот, во что превратилась его неземная красота.

Гномио справедливо решил, что с него хватит. Пора возвращаться домой и сделать это желательно тихо, по- трагийски, ни с кем не прощаясь. Лишь с пятой попытки ему удалось создать портал. Упав в глубину, он тут же запечатал проход изнутри, чтобы не нарваться на новую порцию гостей, желающих сменить обстановку.

Одичавший дом встретил загулявшего хозяина затхлым запахом плесени и толстым слоем пыли. Да еще запиской от Лагеррийской Ведьмы, в которой Хеллен приказывала явиться завтра утром во дворец для выполнения важного поручения.

— Тьфу ты, черт, нашла время. — прогундосил взбешенный Гномио и осмотрелся, оценивая масштаб трагедии.

Смирившись с неизбежным, он стал наводить в доме порядок. К вечеру дело худо-бедно было слажено. Карлик выловил в ближайших кустах зеленую лягушку и засунул ее в высокий глиняный горшок. Горшок он поставил на пень рядом с обезноженной кроватью, используя плененную квакшу, как надежный будильник, который разбудит его утром.

Когда за окном стемнело, на Гномио отвыкшего от тишины пустого дома внезапно накатила черная тоска, и он по привычке решил… накатить. Трясущимися руками холостяк распечатал последний бурдюк «Мухоморихи», припрятанный на черный день. Отлил немного в хрустальный бокал и под нехитрую закуску стал неспешно цедить огнедышащую настойку. В погоне за неуловимым вкусовым нюансом, низкорослый хозяин выкушал сам на сам половину бурдюка и отправился спать только потому, что вспомнил, что завтра ему предстоит работа во славу Лагеррии.

Сложив кривенькие ножки узорным крестиком- Гномио, ища опоры в темноте, добрел до кровати и с размаху рухнул в перину. Холод простыней и недоступность одеяла, заставили его вспомнить о своем неизбывном одиночестве. Измученного страстью влюбленного пробила такая жалость к себе, что униженный горемыка горестно замычал, словно оторванный от вымени теленок. Стенания сластолюбца сгущались под потолком, собираясь во взрывоопасное облако.

— Служа-ааан-ка, любо-ооо-о-вь моя! — омываясь пьяными слезами, бесконечно повторял гном. Чувствуя себя разбитым на миллионы кусочков, захмелевший ценитель красоты, чтобы не задохнуться от переполнивших его чувств, очередной раз представил себя победителем в любовной схватке и успокоился.

Зевнув, он перевернулся на пузо и уткнулся мордой в слежавшуюся комками перину. Подушку гном подмял под себя, представляя, что это тело рыжеволосой Служанки. А после захрапел, остатками мыслей приказывая ночной фее явить во сне, его прекрасную, но недоступную зазнобу.

На рассвете лягушка выжала из себя одиночное кваканье. Войдя во вкус, мерно и истошно запричитала заздравную. Квакша так удачно выводила кривые рулады, что Гномио в миг проснулся — отдохнувший, набравшийся сил, готовый к новым подвигам и свершениям.

Карлик до хруста потянулся, широко зевнул, нежно погладил подушку и переполз с кровати на пол. Из одежды относительно чистым оставался лишь парадно- выходной костюм из лаковой кожи, украшенный яркими каменьями.

Гномио отчаянно чихнул, почесал нос, стряхнул с плечиков камзола наросшую пыль и стал облачаться. Чувствуя, что опаздывает, подошел к кувшину с холодной водой, склонил голову над тазом и намочил всклокоченные волосы, после пригладил их руками и водрузил наверх высокую шляпу.

Тут и портал подоспел, заискрил вспышками, углубляясь в бесконечность зеленоватой дырой. Гномио сбрызнул короткую шею жасминовым шипром, выкинул за окошко «будильник», натянул туфли, которые были ему слегка малы, и смело перешагнул грань.

Вынырнул он в кабинете Лагеррийской Ведьмы. Взглядом опытного воришки прошелся по обстановке комнаты и остался недоволен жалким для столь статусной персоны аскетизмом. Ни тебе милых безделушек, ни картин, ни серебряных канделябров. Ну разве что, шкура убитого медведя могла представлять хоть какую-то ценность, да еще высокий трон, который стоял спиной к входу. Только такую махину на себе не унести, даже при всем желании.