Твердый сплав (Повесть) - Воеводин Евгений Всеволодович. Страница 13

Нечего было и думать о том, чтобы в такую погоду вести девочку в зоопарк. Савченко даже обрадовался: сегодня, в воскресенье, можно наконец-то как следует отдохнуть, выспаться за все эти дни. Сквозь сон он слышал, как осторожно закрылась дверь: жена повезла дочку на весь день к бабушке…

Когда он проснулся, Мария была уже дома. Она сидела возле зеркала и внимательно разглядывала себя.

Сквозь полузакрытые веки Савченко тоже внимательно наблюдал за женой. Сегодня у нее трудный день — премьера, она играет в «Грозе» Катерину. Приятно видеть афиши, расклеенные по всему городу: «А. Н. Островский. „Гроза“. Драма в пяти действиях», и пониже имен заслуженных артистов и лауреатов — скромное: «Катерина, жена его — арт. М. Татаринова». Мария, конечно, волнуется: не очень-то легко играть эту роль, особенно после того как большинство местных театралов видело Катерину — Тарасову.

Завтра на завод он придет совершенно разбитый: режиссер потащит всех после премьеры к себе, и хорошо, если можно будет соснуть часика три-четыре до работы.

Савченко, наблюдая, как меняется лицо жены, становясь то грустным, то будто бы озаряясь каким-то ясным внутренним светом, неожиданно подумал: «Когда ее принимали в партию, она сказала: „Я оправдаю ваше доверие“. Представляю, как это было сказано — как в плохой современной пьесе на производственную тему».

Впрочем, иронизируя так про себя, он и любовался женой, ее скромной, спокойной, удивительно русской красотой, и был доволен, что она — его жена; ему было приятно, когда на улице оборачивались мужчины, чтобы посмотреть на нее. Мелкое тщеславие? Савченко тихонько рассмеялся, и Мария обернулась:

— Ты проснулся? Ну и соня!

Она сразу же начала говорить ему, что волнуется страшно, что ей кажется — она сегодня провалится: не хватит чувства. Она ходила по комнате, легко дотрагивалась руками до вещей и словно бы разговаривала сама с собой:

— …Катерина — бунтовщица, глубоко несчастная женщина. Может быть, актриса сама должна страдать? У нее у самой должно быть глубокое горе — и тогда образ будет правдоподобнее? Помнишь, Мольер умирал на сцене, а публика была в восторге, ей казалось, что это бесподобная игра… А я? Сейчас мы с Анюткой ехали в трамвае, вдруг она меня спрашивает: «У тебя выходной завтра? Значит, завтра все не артистки?» В трамвае смеялись, а я сидела почему-то счастливая. Ну разве можно с таким настроением играть Катерину!

Савченко, закуривая, стряхнул искру с пододеяльника.

— Давай поссоримся, — шутливо предложил он. — Или представь себе, что муж у тебя — мерзавец, сукин сын, пьяница и бабник Разозлись на меня.

Мария подбежала к нему и, наклонившись, крепко прижалась щекой к сбившимся теплым волосам.

— Ну что ты! Ты у меня хороший… Только работаешь много. Грустный какой-то стал, Что с тобой? Раньше ты был… другим каким-то.

— Я просто устал, — ответил Савченко. — Думаешь, легко мне далась эта скоростная плавка? Вот тебе содружество в понимании отдельных мыслящих единиц: после первой отливки все поздравляли этого старика Максимова, а я стоял в сторонке — и хоть бы кто-нибудь мне слово сказал. Так у нас и рождаются новаторы… На чужом горбе в рай въезжают. А потом…

Мария медленно поднялась и села в кресло, сцепив пальцы. Она глядела уже задумчиво, всю ее веселость как рукой сняло.

— Что «потом»? — спросила она.

— Да так. Вызвал меня тут… один товарищ. Интересовался подробностями разгрома отряда — помнишь, я рассказывал тебе. Мне этот разговор не понравился: будто бы я виноват, что спасся…

— Это у тебя нервы расходились, — успокаивающе ответила Мария. — Летом поедем куда-нибудь отдыхать. Ладно? Ну, ты вставай, а я побегу в театр — не могу сидеть дома…

Савченко закрыл за ней дверь и лег снова. Он долго лежал так, закинув руки за голову и глядя прямо перед собой на стенку, потом протянул руку и снял с телефона трубку. Ему ответили не сразу. «Спит еще, что ли?» — подумал он. Но в это время в трубке раздался знакомый голос, и Савченко назвал себя.

— Вы, наверно, спали, Борис, я разбудил вас?

— Нет, нет, что вы… Тут у меня с утра дела великие.

— Дела? В выходной?

— Да, понимаете… Совсем как в поговорке: хочешь неприятностей — купи машину.

Надо крыло менять, вот только что приходили тут двое халтуряг — торговались.

— У вас же новая машина!

— Барахло, а не машина. Я тут ходил… в публбибл, смотрел журнальчики — вот где машинки отрывают: класс!

— Куда-куда вы ходили? — не понял Савченко, хотя он уже разбирался в своеобразных словечках своего знакомого.

— В публбибл… Ну, в публичную библиотеку. А у вас как делишки?

— Да вроде бы… на всю железку, — в тон ему ответил Савченко.

— А у меня что-то муторно на душе, — пожаловался тот. — Со своей чувихой… ну, с этой, из Института стали, поругался в дым. К тому же центов нет, халтуряги за ремонт кусок рвут.

— Бедняга, — посочувствовал Савченко. — Как же вы дальше будете устраивать свои сердечные дела?

— Здесь будьте спокойны. Моя Жаннет споет мне еще «Бессаме мучо». — Он засмеялся. — Сегодня у нас премьерка? Встретимся на выпивке, а?

На том разговор и кончился. Савченко, вешая трубку, усмехнулся: содержательный разговор. Он припоминал все, что ему было известно об этом человеке — Борисе Похвисневе.

Чем больше Савченко приглядывался к этому красивому, элегантному, самоуверенному до развязности парню, тем яснее ему становилось, каким путем тот идет.

Мария постоянно возмущалась этим знакомством:

— Ну что ты нашел в этом стиляге? Мне противно с ним даже разговаривать: какой-то угорь, а не человек.

Савченко смеялся:

— Да я ж его в друзья не собираюсь брать. Просто интересно, откуда берутся такие.

— Пустышка самая настоящая… И еще манера противная — все время какой-то мячик пальцами жмет. Ходит и жмет, везде и всюду. Глупо…

— Он спортсмен, этим шариком бицепсы наращивает. Нет, это как раз хорошо, это мне в нем нравится. Ведь Похвиснев неплохо прыгает, бегает. Люблю сильных. Посмотри, какая у него ловкая фигура.

— Он весь… грязный какой-то. И Васильеву я не понимаю — как ей мог понравиться такой.

Васильева была актрисой того же театра: вздорная женщина, разошлась с мужем — тот не мог ей дать «красивой жизни». Это ее называл сейчас Похвиснев «моя Жаннет».

Три дня назад «моя Жаннет» — артистка Васильева — сошла с трамвая в конце Морского проспекта и торопливо зашагала к дому № 18. Так же быстро поднялась она на третий этаж и привычно нажала три раза кнопку звонка. Казалось, женщина нервничает: она сняла перчатки и засунула их в сумочку, потом вынула и положила в карман. Но когда открылась дверь, она сказала весело:

— Ваня? Принимаешь гостей?

Мужчина, открывший ей, молча отступил в коридор. Васильева увидела его побледневшее, растерянное лицо и сказала со смешком:

— Не бойся, никаких эмоций не будет. Просто я пришла проведать тебя и наш скворечник.

— Я… очень рад видеть тебя.

Он помог ей снять пальто. Женщина расправила складки платья, провела рукой по волосам и, потянувшись, поцеловала Степанова, оставив на его щеке след губной помады.

— Вот так… Почему же ты меня не целуешь?

— Ты сказала — никаких эмоций не будет, — ответил Степанов. — Проходи в комнату и прости — у меня не прибрано.

Это была та комната, в которой еще недавно побывал подполковник Пылаев. Точно так же, как и тогда, пачками были сложены на полу книги — множество книг. Пепельница была полна окурков, и стакан чаю стоял на столе, заваленном бумагами. И так же с фотографии глядела, улыбаясь, красивая женщина.

Жаннет окинула комнату быстрым взглядом и, бросив сумочку на диван, молитвенно сложила руки:

— Боже мой, какой разгром! Ты не убирал здесь, наверно, целый год. Разве у тебя не бывают… гости?

— Нет, — ответил Степанов. — Как-то все некогда.

— Так было всегда, — тихо сказала Васильева. — Тебе всегда было некогда. Ты, значит, не изменился…