Авирон (Повесть) - Хоткевич Гнат. Страница 2
Где же ты теперь? Зачем, сила, оставляешь нас и делаешь слабыми? Почто, ветер, перестаешь обвевать наши лица, сердцам даешь гореть на огне страстей? Великий пророк!.. Ужели ты не знаешь о шатаниях Израиля, ужели не слышишь подстрекательских речей Корея и ему подобных, и Айнана, и брата моего, родного брата Датана? О господи, заслони свое ухо перед хулой их и не возноси меч мести на их безумие! Дай им время опомниться, ибо, опомнясь, они познают охраняющего путь их днем и в ночи и падут ниц перед тем, кто поддерживает в них жизнь силой звука своего имени.
Так говорил в душе юный Авирон, бродя неприкаянно среди иудейских шатров, полубессознательно прислушиваясь к людскому гомону, перескакивая через кучи сора и палкою отбиваясь от собак.
Между шатрами набралось уже столько всякого мусора, что не пройти. Тут было раздолье псам и малым детям. Они, и те и другие, едва забрезжит солнце, выползали из своих укромных местечек и принимались барахтаться в этом мусоре, разыскивая гнилые остатки пищи. А найдя, дрались: дети с детьми, псы с псами либо вперемешку; и победитель съедал, сопя и поглядывая по сторонам: не хочет ли кто у него вырвать? Когда же наставало обеденное время, матери, пискливо вереща, бегали по этим свалкам, разыскивали своих детей, и часто можно было наблюдать, как какая-нибудь еврейка, призывая все небесные проклятья, волочет двух детей, как котят, за шиворот, а третьего подталкивает вперед коленом.
А его нет! Нет того, кто велит блюсти себя в чистоте, часто мыться и относить сор далеко от шатров. И вот женщины не дают себе труда отойти хоть на несколько шагов и выливают все тут же, лишь приподняв полы. А тому, кто напомнит им веления Моисея, они тычут в руки свою посуду и кричат:
— Сам неси, если ты такой умный! Пусть несет, пусть несет, не мешайте ему!
— Будь у тебя столько детей, сколько у меня, ты ночью по нужде не захотел бы выйти.
И подымался крик и гам, и обрушивалась туча укоров. «Разве мы знаем? Может, завтра же снимемся с этого места и никогда больше не разобьем здесь кущей своих».
…С тоской бродил юный Авирон меж кущами, приглядывался к беспорядку, прислушивался к людскому гомону. А гомон тот, сперва тихий и неясный, с каждым днем звучал все отчетливее и отчетливее, набирал силы и дерзости: рабы остались без господина и души их подымали бунт.
II
Главное, никто не знает, когда он вернется.
В тот день, как Израиль пришел сюда, к этой горе, из Рефидима, Моисей поднялся на гору и говорил с богом. Этого давно уже не было, верно, потому, что не попадалось горы, — все ровная да ровная пустыня. Откуда же было богу говорить? А тут высоченная гора, вот Моисей и пошел туда. И говорил с богом. А спустясь вниз, созвал всех старейшин и седых мужей Израиля и так говорил перед ними:
— Вижу я, вижу, что пошатнулась кое в ком вера божия. Слышу я, слышу, что иные уста глаголят хулу. А Израиль маловерный начинает прислушиваться к этой клевете, истекающей из уст, и гаснет исповедание воли всемогущего среди народа его. И даже меня, коего господь благословил милостью своею и призвал быть посредником между вами и собой, даже меня иные слушают без охоты, и кривятся, слыша приказ мой, и разносят неправду обо мне меж людей. И глаза мои видят будущие ваши беды от вашего маловерия. Видят глаза мои голод и болезни детей ваших, проказу и струпья на грудях ваших жен… Псы завоют меж кущей ваших, и в постель вашу заползет змея!
Но велик и многомилостив господь! Бог не хочет погибели своего народа, а хочет, чтоб он был праведен и умножился. И вот я стал перед богом там, на горе, и молил его: «Боже, — сказал я ему, — тысяча лет — миг перед тобою, и Вселенная — песчинка в деснице твоей. Не обращай гнева своего на сынов Израиля, а обрати еще раз слово милости на них. Прости им грехи и не оставь их среди этой огромной, страшной, ненасытной пустыни».
И господь, милостивый в тысячах, сказал мне: «Так оповести дому Иакова и так глаголи сынам израилевым: видели вы, что сделал я египтянам? Видели вы, как поднял я вас, словно на орлиных крыльях, и вел по пустыне до самого этого места? Почему же не переполняется сердце ваше страхом перед моею силой и почему вы не слушаете ни пророка моего, ни самого меня? Но смотри, Израиль! Велико мое долготерпение, и милости моей нет границ. Но и гнев мой без конца, и бойся накликать его на свою голову. Ныне даю вам закон! И ежели послушаетесь гласа моего и сбережете заповедь мою, как святыню, будете моими людьми, избранными из всех. И дам вам землю, текущую молоком и медом, и умножу вас, как морской песок, и повергну к ногам вашим всякого врага, ибо — моя земля, и все, что на ней, — мое. А не послушаетесь и теперь последнего моего слова — о, лучше бы вам и не родиться на свет! Разверзну землю под вашими шатрами и там истреблю вас земным огнем! Сдвину на вас гору, а небеса обращу в пламя и расплавленный металл. Кто смеет стать против меня?..»
И ужаснулись все старейшины и почтенные мужи Израиля и единодушно решили за себя и за свои семьи и роды: «Сотворим все по слову господню и послушаемся всех велений его. Так и скажи богу своему и нашему…»
И снова пошел Моисей на гору — донести господу, что сказали и что решили его люди. И снова, счастливец, видел бога и взял у него закон и сошел к сонму. А сойдя, приказал всем очиститься, чтобы люди вымыли тело и одежду и умастили волосы, а мужья чтоб три дня не входили к женам. А на третий день чтобы встал Израиль утром и, не вкушая пищи, шел бы к горе и смиренно стал бы вокруг: ибо придет господь на гору показаться людям в славе своей.
И как живо помнится Авирону трепет, охвативший его, когда он двинулся с отцом и родными, и соседями, и со всем израильским сонмом к святой и страшной горе. Стали далеко, потому что Моисей не велел не только всходить на гору, но даже касаться ее подошвы.
— Слушайте, вы, — говорил он перед отходом. — Я снова иду на гору навстречу господу. А из вас чтобы ни один не пошел за мной, даже и не коснулся горы, иначе умрет, будет побит камнями либо поражен стрелою. И будь то мужчина или женщина или скотина какая — все равно не останется в живых.
И все со страхом посматривали на гору и друг на друга: не выступит ли кто-нибудь вперед, не коснется ли хоть тенью вон тех каменьев, с которых как будто уже начинается гора?
Было утро. На голом, чистом небе поднималось солнце, предвещая страшную жару. И небо и пустыня были так просторны, пусты, что казалось — крикни, и крик твой понесется в бесконечность, — и только гору, святую гору, окутывала тайна: вершина ее скрывалась за черной-черной тучей дыма, и так дивно и страшно было смотреть на черную тучу среди ярко-алых тонов пустыни.
Тысячи глаз смотрели, и тысячи сердец бились в ожидании великих божьих слов, великих божьих дел. Весь сонм стоял на ногах; древние старики оперлись на палки и ждали, подняв лица и моргая слезящимися глазами; крепкие мужи, неподвижно уставя головы, наморщили брови, разве изредка кто-нибудь погладит черную курчавую бороду; женщины иногда вскидывали со страхом глаза на тучу, а больше следили за детьми, как бы они, заигравшись, не отбежали да, боже сохрани, не коснулись бы горы. Матери помоложе, те и совсем не отпускали от себя детей, а держали их за руки или прикрывали полами одежды. И только чья-то собачонка вдруг выскочила из толпы и, принюхиваясь, слонялась по предгорью.
— Смотрите, смотрите… Собака… — зашелестело в толпе.
— Чья это?
— А я знаю?
— Умрет.
— Нет. Он сказал про скотину и про людей, а это пес.
И все шептались и ждали чего-то, но никто не прикрикнул и не отогнал пса от горы. А тот побегал-побегал, помахал хвостиком, потом стал передними лапами на валун и, подняв голову, тоненько и неприятно завыл.
И в эту минуту неведомо откуда прилетел острый камень и ударил пса возле уха. Заскулив, собака закрутилась на одном месте, а кровь брызгала из раны и окропляла валун. Потом она упала, заскребла песок лапами, а еще немного погодя лежала уже неподвижно в красной луже, оскаля зубы. Но о ней тут же все забыли, потому что произошло кое-что гораздо более страшное.