Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль. Страница 55

Когда Андре-Луи спросил у официанта в белом переднике о Ле Шапелье, тот сразу залебезил перед ним, что говорило об известности депутата.

Господин Ле Шапелье был наверху с друзьями. Официанту очень хотелось услужить Андре-Луи, но он колебался, боясь помешать господину депутату.

Чтобы придать официанту смелости, Андре-Луи дал ему серебряную монету. Затем, сев за столик с мраморной столешницей у окна, которое выходило на широкую площадь, окруженную деревьями, принялся ждать. Там, в общей комнате кафе, пустынного в этот полуденный час, к нему подошел великий человек. Не прошло и года с тех пор, как он отдавал Андре-Луи первенство в тонком деле руководства. Сегодня же Ле Шапелье – на вершине, он один из великих вождей нации, которая в родовых муках, а Андре-Луи – внизу, в общей массе.

Оба думали об этом, рассматривая друг друга и отмечая перемены, происшедшие за несколько месяцев. В Ле Шапелье Андре-Луи заметил утонченность в одежде и наружности. Он похудел, побледнел, в глазах появилась усталость. Бретонский депутат, рассматривавший Андре-Луи сквозь лорнет в золотой оправе, отметил в нем еще более заметные перемены. Постоянные занятия фехтованием в течение последних месяцев придали ему грациозность движений, горделивую осанку и властный вид. Благодаря этому он казался выше. Одет он был с элегантностью, которая не бросалась в глаза, но стоила очень дорого. Андре-Луи носил небольшую шпагу с серебряным эфесом, к которой, казалось, привык. Черные волосы, которые, как помнил Ле Шапелье, обычно свисали прямыми прядями, теперь блестели и были собраны в косичку. Он выглядел как настоящий франт.

Однако вскоре друзьям стало ясно, что перемены в обоих – чисто внешние. Ле Шапелье остался все тем же прямым и открытым бретонцем с резкими манерами и отрывистой речью. С минуту он стоял улыбаясь, удивленный и обрадованный, потом открыл объятия. Они обнялись под почтительным взглядом официанта, который тотчас же стушевался.

– Андре-Луи, друг мой! Какими судьбами? Вы всегда сваливаетесь как снег на голову.

– Сваливаются сверху, а я явился снизу, чтобы рассмотреть вблизи того, кто на вершине.

– На вершине! Да если бы вы только захотели, то сами бы стояли сейчас на моем месте.

– Я боюсь высоты, да и атмосфера на вершине слишком возвышенная. Вот и вы что-то не очень хорошо выглядите, Изаак. Вы бледны.

– Собрание заседало всю ночь. Эти проклятые привилегированные доставляют нам много хлопот и будут мешать, пока мы не издадим декрет об их ликвидации.

Они сели.

– Ликвидация! А не слишком ли вы замахнулись? Впрочем, вы всегда были максималистом.

– Это необходимо сделать для их же спасения. Я пытаюсь ликвидировать их официально, чтобы их не ликвидировал народ, который они бесят.

– Ясно. А король?

– Король – олицетворение нации. Мы спасаем его и нацию от ярма Привилегии. Наша конституция выполнит это. Вы согласны?

Андре-Луи пожал плечами.

– Какое это имеет значение? Я в политике мечтатель, а не человек действия. До недавнего времени я был весьма умеренных взглядов – более умеренных, чем вам кажется. Однако теперь я стал почти республиканцем. Наблюдая, я понял, что этот король – пустое место, марионетка, которая пляшет в зависимости от руки, дергающей за ниточку.

– Этот король, сказали вы? А какой другой король может быть? Вы, разумеется, не из тех, кто грезит о герцоге Орлеанском? У него есть свои приверженцы – нечто вроде партии, возникшей на почве общей ненависти к королеве. К тому же известно, что она терпеть не может герцога. Есть и такие, которые думают сделать его регентом, а некоторые даже помышляют о большем – Робеспьер [138] из их числа.

– Кто? – спросил Андре-Луи, которому было неизвестно это имя.

– Робеспьер – нелепый маленький адвокат, представляет Аррас. Это старомодный, неуклюжий, застенчивый тупица, вечно гнусавящий свои речи, которые никто не слушает. Он – ультрароялист. Роялисты и орлеанисты используют его в своих целях. У Робеспьера есть упрямство, он настойчиво добивается, чтобы его слушали, – и однажды его могут услышать. Но не думаю, чтобы ему или другим удалась затея с герцогом Орлеанским. Фи! Сам герцог может желать этого, но… Этот человек – евнух в преступлении: он хочет, но не может. Эта фраза принадлежит Мирабо.

Ле Шапелье прервался, чтобы узнать у Андре-Луи о его новостях.

– Вы вели себя со мной так, как будто я вам не друг, – посетовал он. – Вы даже не намекнули в письме, где вас искать, и, дав понять, что находитесь на грани нищеты, не позволили прийти на помощь. Я беспокоился о вас, Андре-Луи, однако, судя по вашему виду, совершенно напрасно. Очевидно, дела у вас идут хорошо. Расскажите же о себе.

Андре-Луи честно рассказал другу все, что с ним произошло.

– Знаете, вы меня просто изумляете, – заявил депутат. – От мантии – к котурнам, а теперь от котурнов – к шпаге! Интересно, чем все это кончится?

– Вероятно, виселицей.

– Фу! Я ведь серьезно. А почему бы не тогой сенатора во Франции с сенатом? Она могла бы сейчас быть вашей, захоти вы раньше.

– Самый верный путь на виселицу, – засмеялся Андре-Луи.

Ле Шапелье сделал нетерпеливый жест. Интересно, вспомнилась ли ему эта фраза четыре года спустя, когда его самого везли в «повозке смерти» на Гревскую площадь? [139]

– Нас, бретонских депутатов, в Собрании шестьдесят шесть человек. Если освободится место, согласны ли вы занять его? Достаточно одного моего слова, не говоря уже о вашем влиянии в Рене и Нанте, – и все будет в порядке.

Андре-Луи не смог сдержать смех.

– А знаете, Изаак, еще не было случая, чтобы при нашей встрече вы не пытались втянуть меня в политику.

– Потому что у вас дар политика. Вы рождены для политики.

– Ах да – Скарамуш в реальной жизни. Я уже сыграл эту роль на сцене, и довольно. Скажите мне, Изаак, что нового слышно о моем старом друге Латур д’Азире?

– Он здесь, в Версале, черт бы его подрал, – бельмо на глазу Собрания. Его замок в Латур д’Азире сожгли. К сожалению, в тот момент его самого там не было. Пламя нисколько не подпалило его наглость. Он мечтает, что, когда кончится это философское помрачение умов, найдутся рабы, которые восстановят его замок.

– Значит, в Бретани были волнения? – Андре-Луи стал серьезным, так как мысли его обратились к Гаврийяку.

– Да, и предостаточно, как, впрочем, повсюду. Ничего удивительного! Все эти проволочки, когда в стране голод! Последние две недели замки вылетают в трубу. Крестьяне взяли пример с парижан и поступают со всеми замками как с Бастилией. Однако и там порядок восстанавливается, как в Париже, так что сейчас стало спокойнее.

– А что с Гаврийяком? Вы не знаете?

– Надеюсь, там все хорошо. Господин де Керкадью – это не маркиз де Латур д’Азир. Он жил в согласии со своими людьми. Не думаю, чтобы они нанесли ущерб Гаврийяку. А разве вы не переписываетесь со своим крестным?

– При нынешних обстоятельствах – нет. То, что вы рассказываете, еще больше осложнит дело, так как он должен считать меня одним из тех, кто помог зажечь факел, спаливший многое из того, что принадлежало его классу. Пожалуйста, постарайтесь узнать, все ли там в порядке, и дайте мне знать.

– Непременно, тотчас же.

При расставании, уже собираясь сесть в свой кабриолет, чтобы вернуться в Париж, Андре-Луи задал еще один вопрос:

– Вы случайно не слыхали, не женился ли господин де Латур д’Азир?

– Не слыхал – а это означает, что не женился. О свадьбе такой важной особы непременно раззвонили бы повсюду.

– Разумеется, – равнодушным тоном ответил Андре-Луи. – До свидания, Изаак! Заезжайте ко мне на улицу Случая, тринадцать. Приезжайте поскорее!

– Непременно, как только позволят мои обязанности. В данное время они приковали меня к Версалю, как цепи.

– Бедный раб долга, проповедующий свободу!

– Верно! Именно поэтому я и приеду: у меня есть долг перед Бретанью. Я должен сделать Omnes Omnibus’a одним из ее представителей в Национальном Учредительном собрании.