Повелитель Самарканда - Говард Роберт Ирвин. Страница 44

— Тор любит своих храбрых воинов, — спокойно произнес он. — Сегодня вечером Скел славно попирует в Валгалле.

Потом франки перенесли на галеру сэра Эрика, остальных раненых и девушку, вцепившуюся в окровавленную руку возлюбленного и не отрывающую от него глаз. Она не думала ни о ком, кроме своего возлюбленного, как и полагается всякой женщине в подобных обстоятельствах. Король Гарольд пока ему перевязывали раны, сидел на валуне, и меня снова охватил глубокий благоговейный страх, когда я увидел его с мечом на коленях и развевающимися на поднявшемся ветру белыми локонами. Казалось, что это сидит седой король из какой-то древней легенды.

— Ты, турок, — обратился он ко мне, — не можешь оставаться на этой голой земле. Иди с нами.

Но я покачал головой.

— Нет, это невозможно. Я прошу только об одном: пусть один из твоих воинов приведет мне коней, которых мы оставили за скалами. Из-за раненой ноги я не смогу идти пешком.

Мою просьбу исполнили. Кони уже настолько отдохнули, что я решил, как можно чаще меняя их, поскорее выбраться из пустыни. Все франки поднялись на борт судна, и король Гарольд снова предложил мне:

— Иди с нами, воин! Морская дорога хороша для странников. На седых тропах ветров ты утолишь жажду крови, а облака дальних морей успокоят твою боль. Идем!

— Нет, — решительно отказался я. — Здесь кончается моя дорога в Азраэль. Я сражался рядом с королями, убил султана, и голова у меня все еще кружится. Возьми с собой сэра Эрика и девушку, а когда они будут рассказывать своим сыновьям эту историю в дальней земле Франкистана, пусть хоть иногда вспоминают Косру-малика. Но идти с тобой я не могу. Кизилшер пал, но мой меч нужен и другим правителям. Салам!

Сев на коня, я увидел, как судно, отойдя от берега, повернуло на юг, и пока мои глаза различали его, я видел древнего короля, стоящего на корме, как седая статуя, подняв меч и салютуя мне.

Но вот корабль исчез в голубой дымке. Одиночество простерло свои крылья над волнами бескрайнего моря.

Лев Тивериады (Перевод с англ. М. Скороденок)

Сражение в долине Евфрата подходило к концу, хотя резня еще продолжалась. Залитое кровью поле, где багдадский калиф со своими турецкими союзниками отбил натиск Дубейза ибн-Садаки, властителя Хиллы и пустыни, усеивали тела облаченных в доспехи воинов, будто разбросанные ураганом. Огромный канал, который люди звали Нилом, соединявший Евфрат с Тигром, был забит трупами кочевников; а те из них, кто остался в живых, отчаянно спасались бегством, направляясь к белым стенам Хиллы, видневшимся в отдалении над безмятежными водами реки.

Сельджукские воины, словно ястребы, преследовали беглецов, выбивая их из седел. Блистательная мечта арабского эмира наяву оказалась морем крови и стали, а он сам, яростно пришпоривая лошадь, также мчался к реке. Но в одном месте бой все еще продолжался. Там любимый сын эмира Ахмет, стройный юноша лет семнадцати — восемнадцати, отчаянно защищался бок о бок со своим единственным сотоварищем. Набросившиеся на них всадники отскочили назад, с воплями бессильной ярости уклоняясь от ударов огромного меча, которым тот защищался.

Фигура этого человека казалась здесь чуждой и неуместной. Его рыжая грива резко отличалась от черных вьющихся волос нападавших — как и его запыленные доспехи от их серебристых кольчуг и сияющих шлемов, украшенных перьями. Он был высок и могуч, под доспехами угадывались прекрасно развитые мускулы. Выражение его смуглого, покрытого шрамами лица было сумрачным, а взгляд синих глаз — холодным и жестким, словно сталь, из которой гномы на Рейне выковывали мечи для героев северных лесов.

В жизни Джону Норвальду пришлось нелегко. Он происходил из семьи, разоренной норманнами-завоевателями. Этот потомок феодального тана помнил лишь крытые соломой хижины и нелегкую жизнь наемного солдата, за жалкую плату служившего баронам, которых ненавидел.

Он родился на севере Англии, в древнем Дейнла, где давно обосновались синеглазые викинги, и по крови был не саксонцем, не норманном, а датчанином, и обладал мрачной несокрушимой силой холодного Севера. После каждого удара, который наносила ему жизнь, он становился еще более жестоким и безжалостным. И в долгом странствии на восток, которое привело его на службу к сэру Уильяму де Монсеррату, сенешалю пограничного замка, находившемуся за Иорданом, ему также пришлось нелегко.

За всю свою тридцатилетнюю жизнь Джон Норвальд мог вспомнить лишь один добрый поступок, одно милосердное деяние по отношению к себе; и именно благодаря ему он теперь с отчаянной яростью противостоял целой орде врагов.

Во время первого набега Ахмета его конники заманили де Монсеррата с горсткой вассалов в ловушку. Юноша не боялся боя, но жестокость, с которой добивали поверженных противников, была ему не по сердцу. Корчившийся в кровавой пыли Джон Норвальд, оглушенный и полумертвый, смутно увидел, как легкая рука оттолкнула поднятый над ним ятаган, и над ним склонилось юное лицо со слезами жалости в черных глазах.

Ахмет, слишком мягкий для своего века и той жизни, которую ему приходилось вести, заставил своих изумленных воинов поднять раненого франка и взять его с собой. Пока рана Норвальда заживала, он лежал в шатре Ахмета неподалеку от оазиса, где жили племена ассадов, а ухаживал за ним собственный лекарь юноши. Когда он снова смог сесть на коня, Ахмет отвез его в Хиллу. Дубейз ибн-Садака всегда старался потакать капризам сына и даровал Норвальду жизнь, хотя с набожным ужасом и пробормотал что-то в бороду. Но впоследствии он не жалел о своем решении, поскольку мрачный англичанин оказался воином, стоящим трех его собственных.

Джон Норвальд не чувствовал никакой вины ни по отношению к де Монсеррату, который бежал от засады, оставив его в руках мусульман, ни по отношению ко всей той расе, от представителей которой он всю жизнь терпел лишь беды. Жизнь арабов хорошо соответствовала его угрюмому, свирепому нраву, и он погрузился в водоворот набегов, пограничных войн и междоусобиц обитателей пустыни — как будто родился в бедуинском шатре из черного войлока, а не под соломенной йоркширской крышей. И теперь, после неудачной попытки ибн-Садаки овладеть Багдадом и троном, англичанин снова оказался в окружении врагов, обезумевших от запаха крови. Вокруг него и его юного товарища роились дикие наездники Мосула, хищники Васита и Бассоры, чей господин Зенги Имад-ад-дин в тот день перехитрил ибн-Садаку и уничтожил его войско.

Ахмет и Джон Норвальд, пешие, отражали натиск, стоя спиной к стене из человеческих и лошадиных трупов. Эмир в шлеме, украшенном пером цапли, натягивая поводья турецкого скакуна, выкрикивал свой боевой клич, а позади него толпилась его охрана.

— Прочь, мальчик! Предоставь его мне! — прорычал англичанин, отталкивая Ахмета назад. Ятаган выбил синие искры из его шлема, а ответный удар огромного меча Норвальда выбросил уже мертвого сельджука из седла. Стоя над телом предводителя нападавших, франкский великан отбивал удары воинов, с воплями нахлынувших на него.

Кривые сабли разбивались о щит и доспехи англичанина, а его длинный меч крушил щиты, кирасы и шлемы, разрубая плоть и ломая кости, устилая землю у его ног трупами. Оставшиеся в живых, задыхаясь и вопя, отступили.

Тут громовой голос заставил их оглянуться назад, и они расступились, пропустив вперед высокого, крепко сложенного всадника. Тот подъехал к защищавшимся и остановился, натянув поводья. Джон Норвальд впервые оказался лицом к лицу с Зенги-эш-Шами Имадад-дином, правителем Васита и губернатором Бассоры, которого назвали Львом Тивериады — за подвиги, свершенные им при осаде этого города.

Англичанин отметил ширину мощных плеч, сильные руки, державшие узду и рукоять меча, магнетический взгляд горящих синих глаз, безжалостное смуглое лицо. Под тонкой черной линией усов улыбались широкие губы, но улыбка походила скорее на оскал охотящейся пантеры.