Демон против люфтваффе (СИ) - Минский Анатолий. Страница 21

Хорошо, оказывается, знать машину и не ограничиваться ролью наездника. Растяжки просто перекусил, разрезал перкаль у центроплана и с трудом открутил болты, затянутые на совесть, с чувством пролетарской ненависти. Этого развлечения хватило до утра. Слава Создателю, с севера зрители не появились.

В ближайших вражеских окопах засели марокканцы, им по ночам Аллах спать велит, а утром молиться. Под рассветное заунывное завывание ко мне целый взвод анархистов выполз. Не без страха слил топливо, тут же пропитавшее землю вокруг И-15. Одна искра — и принимай, преисподняя, новопреставленных. Испанцы подоткнули доски под фюзеляж и как бурлаки на Волге утянули бескрылую «Чайку». Плоскости просто на руках отнесли. Метров пятьсот волокли таким макаром. Нет, чтобы чуть раньше притереться, сказал я себе, очень умный задним числом. Ванятка согласился.

В Сото Пабло Муэрте успели зачислить в окончательные муэрты и посмертно приписать ему загубленный над Мадридом «Фиат». Хосе пообещал оживить моего «Чатос» за сутки — двое. Тут рассказали, что с вылета и Степан не вернулся. Правда, Рычагов завалил‑таки «Юнкерса», слабое утешение.

Вместо рождественского подарка я получил британскую газету. На первой полосе пропечатано фото советского лётчика, который на подбитой машине сел в расположении мятежников. С неким извращённым удовольствием журналюжка написал, что русского избили и водили по Сеговии. Стёпу на той фотке едва узнать. Одно радует — жив!

Кинулся с газетой к Пумпуру и Рычагову. Павел готов был волосы рвать — так классно отвоевался, что обоих ведомых «Фиаты» сняли с неба. А Пумпур развёл руками и с прибалтийской обстоятельностью разъяснил:

— Ничего нельзя поделать. Правительство объявило награду 10 000 песет за каждый сбитый вражеский самолёт. По международным законам мы теперь приравнены к иностранным наёмникам. Республиканцы не смогут нас обменять.

Вышли на поле, закурили. Я заметил, что руки дрожат. Ваняткино тело нервное, или у меня прорезалась слабина?

Рычагов выкинул довольно ещё большой бычок и заявил:

— Сегодня всем прикажу: нежно сбить какого‑нибудь урода ближе к нашему аэродрому или вообще посадить. Пленного не отдаём испанцам, сами обменяем. Понял?

Куда уж не понять.

В первых числах января немец выпрыгнул из «Ю-52», остальных вместе с машиной на куски разметало. Не наш, зенитчиков работа, но сумели прибрать к рукам, почти целого. Я лично скинул на окопы вымпелы, там записки по — испански и по — немецки об обмене Клауса Гюнтера на Степана Фролова.

В полдень десятого января мы взлетели с Р-5, с той стороны «Хейнкель-46» с «пятьдесят первыми». «Эр — пятый» за линию фронта заскочил, Клауса выбросил с парашютом, смотрю — и у нас белый купол. Порядок!

Но не очень. Стёпу, конечно, опознали, хотя на отрубленной голове лицо изуродовано страшно. Рыжие вихры залеплены коричневой кровавой коркой. А, ещё записка в мешке, по — немецки и по — испански: «Так будет с каждым, красные свиньи». Подпись неразборчивая, но явно не Мёльдерс. Он, побывав в роли зэга, точно знает — подобное не пройдёт бесследно. Его коллеги пока не в курсе про загробное воздаяние, попам они не верят, больше нацистским языческим легендам.

Мы в мире временно живых, и Пумпур отдал негласный приказ расстреливать выбросившихся с парашютом. Никто не стал возражать, а Сикейрос поддержал у своих. Война в воздухе приобрела ещё более зверский вид.

Я сочинил письмо домой. Секретность полная, поэтому больше про кормёжку и мягкий климат мадридчины, когда Бобруйск замело снегом. Про Стёпу мельком — болеет сильно, беспокоюсь за него очень. Пусть семья готовится к неизбежному.

Сбили и Рычагова, носящего здесь конспиративную кличку Пабло Паланкарос. С лёгким ранением, отстранённый от полётов, он как‑то оттянул меня в сторону.

— Вань, ты лучше всех конструкцию «Чатос» знаешь и испанский язык. Есть идея!

Даже этому закоренелому коммунисту уставы и прочие предписания застряли поперёк организма. Тем более — простреленного.

— Мы аккумулятор возим мёртвым грузом. Если его выкинуть, сзади железку приконопатить? Слышал, на «Фарманах» в Мировую вообще на сковородках летали. Объясни механикам, у меня с испанским… не очень.

Хосе моментально врубился и быстро нашёл куски листовой стали от восьми до двенадцати миллиметров толщиной. Винтовочную пулю они удержали, а с крупным калибром мы и не пробовали, дабы не расстраиваться. Лучше хоть что‑то, чем ничего. В течение недели желающие получили кустарные бронеспинки.

Потом из Союза прибыла первая партия И-16. О них большинство воевавших в Испании советских лётчиков только слышало, но не видело. Моноплан, без идиотской бипланной коробки с подкосами и расчалками, шасси убираются, скорострельные пулемёты «ШКАС», бронеспинка заводская, скорость намного выше… Песня!

Эскадрилья, наконец, получила штатную численность и по количеству машин, и людей. В ней появились иностранные добровольцы — американец, поляк, серб, а также четверо испанцев. Как только узнали про «Ишаков», часть народа моментально запросилась на перевод. И тогда Рычагов выдал историческую фразу:

— У И-16 самая высокая скорость. Что, любите быстро удирать из боя?

Потупились летуны, а я понял, что прямота Павла рано или поздно войдёт в тяжёлый конфликт с дубовой советской системой. Его скоро отозвали в Союз, а мы остались на «Чатос» и не пожалели, ибо песня «Ишака» оказалась категорически не лебединой. Весьма строгий в управлении, самолёт поразил недоработанностью конструкции по мелочам. Крайне сложная и трудоёмкая процедура складывания шасси, не менее замороченная последовательность их выпуска привели к тому, что многие пилоты поначалу и не пытались их втягивать. ШКАСы постоянно заедали от перегрева из‑за длинных очередей. К сожалению, И-16, наречённый испанцами «Москас» (мошка), утратил горизонтальную манёвренность поликарповских бипланов, позволяющую сбивать «Фиаты». Тем не менее, и на «Ишаках» наши научились летать, выдрессировав упрямое копытное животное. Гордились, что в ВВС РККА появился самый быстрый и совершенный в мире истребитель… Пока испанцы по доброте душевной не притащили газету о прошедшей в Англии выставке авиатехники.

«Брешут буржуи! — завопил внутри меня товарищ Ваня. — Не могут они так писать про новый и секретный самолёт».

«Харрикейн» означает «ураган». Моноплан непривычного вида, на фотографии вокруг него позирует кучка джентльменов, с трудом сохраняющих степенность и чопорность вперемешку с самодовольным торжеством.

«Нет, напарник. Машина предназначена не только для Королевских ВВС, но и на экспорт. То есть может в Испанию попасть, к франкистам. Тогда нам — хана. В чистом виде».

«Понятно! — протянул мой сознательный комсомолец. — Значит, капиталистическая реклама! Враньё».

Оптимист, блин. А если с таким в воздухе столкнуться? Скорость больше пятисот километров в час, восемь пулемётов! Для «Харрикейна» наши «Ишаки» и «Чайки» кажутся лёгкой добычей. Понятно, что главная часть истребителя — пилот, но об уровне лётной подготовки в рабоче — крестьянской авиации мы наслышаны из самых первых уст, собственных. Не я один, очень многие лётчики выросли в полноценных истребителей только в Испании. Гражданская война показала даже самым упёртым и зашоренным: пилотажная, огневая и тактическая подготовка в СССР, мягко говоря, далека от совершенства.

Но было бы нечестно утверждать, что благодаря газетам сыпятся одни неприятности. Иногда очень даже наоборот.

Весной я завалил третьего немца. На следующий день, критически оглядывая дырки в хвостовом оперении, аккуратно заклеенные и закрашенные верным Хосе, услышал голос за спиной:

— Салуд, синьор Муэрте!

Обернулся и почувствовал — на земле бывает труднее, чем в облаках под пулями «Фиатов».

— Меня зовут Мария Гонсалес. Я — корреспондент газеты «Республика». Хочу взять интервью у русского пилота, сбившего «Савой» над Мадридом.

Если в тот момент отвернуться и зажмуриться, то по памяти не смог бы описать ни единой черты обратившейся ко мне женщины. Только глаза, огромные, тёмные, тёплые… Они приковали, подчинили, принесли сладостное щемящее желание. Боюсь — ему, скорее всего, никогда не суждено осуществиться.