Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 14

Лейтенант, судя по всему, что-то обнаружил. Он подкрутил бинокль и вдруг развеселился.

— С ума сойти, до чего лихо, — сказал он, — вон скачет пьяный улан! Вы только полюбуйтесь, И главное, средь бела дня!

Он лег на спину, словно от смеха не мог больше сидеть. С Акульей бухты нанесло третью волну. А я увидел в бинокль всадника. Лошадь шла шагом, а сам он скорей лежал на холке у лошади, чем сидел в седле. Без сапог. Без фуражки. В расстегнутом мундире. Но больше всего привлекал внимание белый флаг, который он тащил за собой. Порой он вздымал его высоко над головой — как штандарт, порой опускал — как пику. Флагом служила рваная простыня, привязанная к длинной палке. Когда он вздымал знамя, лошадь припускала рысцой, но надолго их не хватало, ни лошади, ни всадника. Лошадь замедляла шаг, а всадник подносил ко рту бутылку. Задирал кверху и глотал. Мне чудилось даже, будто я слышу, как он глотает. Лейтенант тоже нырнул в мое укрытие. Теперь лошадь, всадника и флаг можно было различить даже невооруженным глазом. Один из штурмовиков третьей волны вдруг начал снижаться, сзади пикируя на одинокого всадника. Тот развернул лошадь. Высоко подняв белый стяг, развернул лошадь. После чего, судя по всему, окончательно спятил и, держа наперевес белый флаг, как боевое копье, поскакал на врага. Лейтенант произнес краткое надгробное слово, второе за тот день: «На спине у лошадей скачет счастье для людей». Но выстрелов мы почему-то не услышали. Одетая броней машина пролетела над головой нападающего. В разгорающемся свете дня исчезла лошадь вместе со всадником, за деревьями, похожими на дубы.

Какое-то время лейтенант молчал. А потом сообщил, что намерен внести в свой план некоторые коррективы. Теперь он не желал, как было задумано ранее, лишь с наступлением ночи вылезать из укрытия. Нет, на нашей перевозке мы отправимся в путь средь бела дня. Причем не мешкая, прямо сейчас. Когда эти подметальщики перестанут прочесывать дорогу. Лично он считает, что примерно через час представление кончится. Беспокоит его только недостаток бензина. Бак наполовину пустой и всего три канистры. С таким запасом по пересеченной местности и по песчаным дорогам далеко не уедешь. Из этого следует: бензин надо организовать по дороге. С брошенных машин. Бензин для нас важнее провианта. Я заметил, что старик, то есть господин майор, еще в долгу перед нами за лосьон для бритья. Так что для начала надо бы раскурочить его вездеход. Раскурочить. Так и сказал. Вспыхнувшая во мне злость еще не выветрилась.

Лейтенант снова встал. Снова поглядел на меня сверху вниз. Но на сей раз без улыбки. И сказал, чтобы я не вздумал использовать для кофе мерзкую жижу из болота. Не то придется мне узнать, что такое шведский пунш. Я ответил, что давно это знаю, со времен военных игр в юнгфольке и в гитлерюгенд. Там пленных всегда потчуют шведским пуншем. Деревянную распорку вставляют между зубами и льют в рот какое-нибудь гнусное пойло. С пленными всегда так обращаются. Наглядная демонстрация ужасов, вторичная притом. Да еще и намек на лосьон. Результат был ужасный. С виду лейтенант остался спокойным. И сказал ледяным тоном: «Вообще-то ваш эксперимент с камнем меня убедил. Вы правы. Эта луженая глотка никак не соотносится с нашим планом. А посему, ефрейтор Хельригель, я разрешаю вам с корнем вырвать эту помеху. И присыпать сверху. Землицей — если вы еще не поняли, о чем я говорю. Начинайте потихоньку да полегоньку копать яму. Даю вам час времени. На моих теперь шесть четырнадцать». Прежде чем покинуть меня все с той же тросточкой под мышкой, он довел до моего сведения, что и сам крайне сожалеет. Он благородно предложил ей приемлемый для всех вариант, но она предпочла встать на тропу войны: ты или я. Ну что ж, вольному воля. А для нас остается лишь один пароль: родина. Он еще долго убеждал меня. Я уже забыл прочие его доводы, я понял только, что его великодушное разрешение до семи четырнадцати убить и закопать девушку есть повторение старой игры: а вот слабо тебе спрыгнуть с десятиметровой вышки, а вот слабо тебе ухватить за грудь училку по физкультуре. О, в эту минуту моя голова много чего понимала. Поскольку меня кое-что взволновало. И еще поскольку я успел глотнуть свежего воздуха. Выходит, именно из-за этого девушка должна поплатиться жизнью. Умереть от моей руки. Он хотел раз и навсегда сделать меня своим верным псом. Ему как раз и нужна верная и злая собака. Мне будет хорошо у него в качестве верной и злой собаки. Он даже постарается меня выручить в случае нужды. Мне только нельзя будет ни думать, ни волноваться. Идиот, сказала мне легкая как пушинка девушка.

Я встал, похлопал по штанам и куртке, отряхивая грязь. Я нахлопывал себе храбрость. Я сказал: «Я не возьмусь за это, господин лейтенант. Я не могу выстрелить в спину безоружному человеку. А тем более женщине». Если бы он не просто разрешил, а приказал это сделать, я бы ударил его головой. В живот. Одному из нас пришлось бы поверить.

Он лишь поднял брови. «Дальше, дальше, господин ефрейтор», — ерничал он. Я отозвался: «Именно дальше. Километров сто отсюда. Тогда мы ее высадим. Под покровом ночной тьмы. И поедем дальше. Все дальше и дальше. Если будет на то воля божья». Он изобразил глубокое презрение. «Вот как, — сказал он, — воля божья. Самое безотказное горючее». И пошел вниз по склону. Через изрытое поле. Я тоже съехал вниз. Заяц и еж. Мой автомат лежал в кабине.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Когда я возвращалась к машине, я услышала наш самолет. Он шел на бреющем и был уже очень близко. Только я слишком поздно его услышала. В лощине ухо хуже воспринимает звуки. Я сразу поняла: они ищут меня, Ирина меня ищет. Капитан нашей эскадрильи. Ирина, про которую говорят, что фантастическое новое устройство, под названием радар, находится у нее в голове. Должно быть, она меня увидела. Как зайчика в капкане. Ах, если бы я осталась на месте, если бы не припустила со всех ног. Я налетела прямо на лейтенанта, он подхватил меня, дернул за волосы, ударил по шее. У меня в глазах потемнело. Очнувшись, я увидела, что лежу под кустами. Самолета больше не было слышно. Лейтенант все еще прижимал меня к земле. Ирина увидит на земле обгоревший остов самолета. А может, и обуглившийся труп рядом. Лейтенант выпустил меня. Он тяжело дышал. Я лежала закрыв глаза. Я чувствовала только, как другой поднял меня с земли и отнес на плече в санитарную перевозку. Он обращался со мной, как с хрупкой куклой. Неумело, но отнюдь не грубо. Поначалу я для себя называла этого немца ДРУГИМ. Потому что он был другим, не таким, как лейтенант. Другим, не таким, как я себе представляла немцев. Перед ним я не испытывала страха. Неприязнь, само собой, испытывала. Но такую, которую у девушки, любящей танцы, вызывает неловкий, неуклюжий кавалер.

Размышляя об этом впоследствии, я пришла к выводу, что чувство, которое вызывал у меня Хельригель, было высокомерием, чистейшим высокомерием, без зазрения совести. И при чем тут совесть, раз он немец. У него были густые рыжеватые волосы, а на лице отросла щетина еще рыжей, чем волосы на голове. В моей ситуации высокомерие было единственным подходящим чувством.

На этом месте Люба оборвала свое повествование и спросила свою слушательницу, какие чувства вызвал поначалу этот человек у нее, у Гитты. Гитта ответила, что познакомилась с ним, когда была на последнем курсе, а его назначили руководителем агитбригады. Семеро мужчин из районного комитета и с заводов, пять женщин. Все пять — из ее группы. В то время когда у нас встала проблема коллективизации сельского хозяйства и повсеместного образования сельхозкооперативов. Бригада провела три ночи в деревенской гостинице. Спали на соломе и тюфяках в большом зале. С одной стороны — мужчины, с другой — женщины. Посередине — стол. И дежурный, кто-нибудь из мужчин. Каждую ночь. На потолке _:— тусклая лампочка, тоже горит всю ночь. Она ходила к крестьянам на пару с Хельригелем. Они всегда ходили по двое. Крестьянка средних лет его поддела, вот, мол, старому козлу захотелось с девкой побаловаться на сеновале, а она изволь из-за них вступать в кооператив. Ему было тогда тридцать семь, мне — двадцать два. Я больше за него обиделась, чем за себя. А он только засмеялся и сказал крестьянке, что просто у нее глаза завидущие. А в кооперативе к вечеру люди не будут так выбиваться из сил, как теперь на своем личном дворе. На следующую ночь я вдруг проснулась. Хельригель сидел за столом и что-то писал. Было его дежурство. И я размечталась, что хорошо бы подойти к нему, спросить, не хочет ли он есть или пить, подсесть, поговорить обо всем на свете. Вот какие чувства вызвал у нее этот человек в самом начале, — завершила Гитта свой рассказ. Люба вполне удовлетворилась ответом и продолжала о своем.