Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 4

Как-то ночью ее гнев перелился через край. А те двое наверху по-прежнему делали свое черное дело. И ожесточенная Беляева позвонила в милицию. Старика тоже растолкала, пусть будет понятым. Старик с невинным видом подтвердил, что хотя против любви и сенной лихорадки еще не найдено средство, но таких распутников и впрямь надо вывести на чистую воду. Беляева смысла его слов не поняла, но на всякий случай грубо его обругала. Пришел милиционер. С мрачным видом. Дрожащими руками открыла Беляева дверь в это гнездо порока. Поистине гнездо порока. Ни одной лампы. Ни единой. Лишь оплывала и капала в суповую миску толстая свеча. Но боже, какое ужасное зрелище! Мертвые, окостеневшие, лежали оба развратника на тахте. Над тахтой висел перевернутый плакат. На плакате печатными буквами: ЛЮБОВЬ — ПРЕКРАСНЫЙ ЯД. И чуть ниже: МЫ БОЛЬШЕ НЕ МОГЛИ ЖИТЬ ВМЕСТЕ С БЕЛЯЕВОЙ. Беляева в ужасе отпрянула назад и вцепилась в своего Вадима. Милиционер зачитал страшную надпись громким басом. После чего серебряной ложкой постучал по лбу мертвого Игоря. «Похоже на дерево», — сказал он. «Так я и знала», — сказала Беляева. А милиционер тем временем сорвал со стены плакат, подошел к обоим старикам, посветил фонариком и потребовал, чтобы они читали дальше, если, конечно, они вообще умеют читать. У Беляевой глаза полезли из орбит. А дедуля зачитал написанное пониже мелкими буквами: «…и поэтому решили завтра пожениться. Приглашаем вас всех на свадьбу. Лена, Игорь». Дедушка просто не знал, ругаться ему или хихикать. На всякий случай он прокашлялся. У старухи ум был менее подвижен: «Чертовы развратники», — бранилась она.

А на тахте, мучительно скорчившись, лежали два манекена в париках под Игоря и под Лену. Твою причастность ко второму варианту истории тебе, Бенно, надо бы держать про себя.

В этот вечер Гитта так и не нашла более подходящих слов, которыми можно бы заменить «порядок и чистоту». Немного спустя, после того как ее одурачил кудрявый охотник, зазвонил телефон. К ее великому удивлению это снова был Кондратьев. Не генерал. Просто Кондратьев. И почти никакой отчужденности в голосе. Он попросил разрешения еще раз заехать к ней с женой Анной Ивановной. Прямо сегодня. Тут возникла одна проблема. Очень непростая… Ну, конечно, товарищ генерал. Приезжайте вместе с Анной Ивановной.

Они приехали без цветов, Кондратьев в штатском костюме молча протянул руку, молча раздевался. Женщины увиделись впервые. Анна Ивановна тоже не говорила обычных любезностей. «Вы не против, если я буду называть вас просто Гиттой?» Этот вопрос Анна Ивановна задала только от своего имени, но не от имени мужа. Предложение заключить союз? Гитта знала, что по профессии Анна Ивановна — юрист. Физически крепкая, здоровая, несколько склонная к полноте, все еще привлекательная, причем у нее эти качества соединились с хотя и непринужденной, но строгой прямотой. Муж помог ей снять пальто. На Анне Ивановне был темный костюм, под ним — белая блузка. На ногах сапоги. Гитте даже подумалось, что эта женщина всю жизнь так и проходила в темном костюме и белой блузке.

Кондратьев и мысли не допускал, чтобы кто-то помог ему высвободиться из короткой дубленки. Под дубленкой оказалась водолазка. После всех предшествующих формальностей это воспринималось как своего рода призыв к доверию. В обычном штатском костюме Кондратьев казался более высоким, стройным, крепким, чем в военной форме. Заметнее стала удивительная гибкость в плечах и бедрах, пластичная игра движений, очень напоминавшая Любу. Гитта даже подумала, что сейчас он вскинет левую руку, закроет глаза, медленно сожмет двумя пальцами переносицу, как это делала Люба, когда ее неожиданно осеняла важная мысль. Но ничего подобного. Кондратьев явно чуждался импульсивных жестов. Грубое, словно высеченное из камня, лицо, строгий пытливый взгляд странно противоречил мягкой линии рта.

Соленое печенье, водка. Гитта пригласила гостей садиться. На какой-то миг перед ее глазами рядом с Кондратьевым возник Хельригель, чуть моложе, чуть плечистее, чуть медлительнее, но по части молчания, когда считал молчание уместным, равный. В памяти Люба выглядела из них изо всех самой разговорчивой. Гитта наполнила рюмки. Анна Ивановна явно хотела, чтобы первым заговорил ее муж. В конце концов, это был его долг, как старшего брата Любы. Но ожидание первого слова по делу чересчур, на ее взгляд, затянулось. Вот почему она сама сказала первое слово и совсем не по делу, «Милиционер родился», — сказала Анна Ивановна. Это выражение здесь часто употребляют, когда разговор никак не завязывается или застопорится. У нас в подобных ситуациях говорят или думают: «Тихий ангел пролетел».

Кондратьев поднял рюмку и произнес тост, который можно было понимать как вполне конкретный, а можно и как абстрактный: «За мир!» После тоста Анна Ивановна высказала мысль, что прийти к мирному решению будет, пожалуй, лучше всего. Люба в последнее время много говорила о мире, о настоящем мире. И о том, что только настоящий мир приносит настоящее освобождение. Освобождение для всех. Кондратьев осушил свою рюмку залпом, но, когда Гитта снова хотела ему налить, отказался. И слова жены пропустил мимо ушей. Он разглядывал висевшую над тахтой репродукцию с картины, где в наивной манере была изображена сценка в лесу. Тропическом. Анну Ивановну это не смутило. И то, что она рассказала дальше, было не ему адресовано. Она стала припоминать отношения между братом и сестрой. Они рано лишились родителей, росли по детским домам да интернатам и были очень привязаны друг к другу. Еще мальчиком Николай мечтал о небе, а Люба — о сцене. Он хотел ее отговорить, он был против. Но она не слушалась. Она занималась в драмкружке. Еще когда училась в школе. И ее считали небесталанной. Она подавала надежды.

В тридцать восьмом году — Николай был тогда молоденьким лейтенантом — она услышала по радио, что три советские девушки поставили новый мировой рекорд на дальность полета. Почти шесть тысяч километров, Москва — Дальний Восток. Люба была в полном восторге, особенно от Марины Расковой, которая перед вынужденной посадкой прыгнула с парашютом и десять дней блуждала по тайге. С одной плиткой шоколада десять дней по тайге. Окончив школу, Люба устроилась на работу в лабораторию воздушной Академии, где в свое время работала ее кумир, Марина Раскова. И все же Люба осталась актрисой. Она всегда и всем своим поведением стремилась доказать, что не позволит своему высокопоставленному брату командовать собой. На своем она настояла только один-единственный раз. Уже теперь, после смерти…

Кондратьев по-прежнему не отрывал взгляда от картины над тахтой. Наивно написанная сцена в джунглях, игра красок, зеленые тона с примесью красного и белого и клочком светлого, сине-зеленого неба. В центре картины схватились два зверя. Гитта нарушила вновь возникшее молчание втроем, дав пояснение: «Ягуар напал на лошадь. Картина француза Анри Руссо. В год смерти 1910. Оригинал висит в Пушкинском музее…» — «А мы сегодня под вечер познакомились с другой картинной галереей, с Любиной. Она хранилась у нее в коробке из-под обуви. Ее фотографии». Заслышав эти слова, Кондратьев оторвал взгляд от картины, а Анна Ивановна вынула из своей сумочки две карточки размером с почтовую открытку и дала посмотреть Гитте. На каждой из карточек — обе желтоватого оттенка, обе явно напечатаны в одной лаборатории — были изображены соответственно два мужчины, на первой — постарше, на второй — помоложе, оба сняты справа в три четверти, оба улыбаются той вымученной улыбкой, которая возникает по команде: «Улыбочку, пожалуйста!» Одежда заретуширована. Гитта бездумно выразила первое впечатление: «Несомненное сходство!» Но еще не завершив свою бездумную реплику, она смертельно испугалась. Потому что узнала старшего. Это был Бенно Хельригель. И это было увеличение с ее снимка, сделанного летом прошлого года. Мужчина помоложе был отнюдь не Хельригель в молодые годы. Это был другой человек. И все же сходство оставалось несомненным. Глаза, рот, и у обоих узкий характерный нос, металлический, как она его называла. Гитта указала на фотографию: «Кто этот молодой человек?»