Мое преступление (сборник) - Честертон Гилберт Кий. Страница 12

Она долго молчала и наконец произнесла:

– Спасибо, мистер Эйш; я правда очень благодарна вам. В конце концов, рано или поздно все должно было раскрыться, и вы ускорили этот процесс. – Барбара окинула задумчивым взором лес и море и продолжила: – Видите ли, это касается не только меня, но раз вы в своих рассуждениях зашли так далеко, пришло время мне высказаться, никого не спрашивая. Вы говорите: «Мистер Трегерн той ночью был в лесу», словно это нечто ужасное. Но дело в том, что для меня это вовсе не звучит ужасно, поскольку я знаю, что он там был. Вообще говоря, мы были там вместе.

– Вместе! – повторил Эйш.

– Мы были там вместе, – спокойно сказала Барбара, – потому что у нас было на это право.

– Вы хотите сказать, – заикаясь, спросил изумленный Эйш, – что были помолвлены?

– Нет-нет, – ответила она. – Мы были женаты.

И затем, в наступившей тишине, добавила, как будто это только что пришло ей в голову:

– Собственно, мы и сейчас женаты.

Юристу наконец отказало его хладнокровие, и он тяжело опустился на стул, столь очевидно ошеломленный, что Пейнтер не мог сдержать улыбку, глядя на него.

– Вы, конечно, спросите меня, – все так же неторопливо продолжала Барбара, – почему мы заключили брак тайно, не сказав даже моему несчастному отцу. Что ж, отвечу предельно откровенно: если бы он узнал, то наверняка лишил бы меня наследства. Он не любил моего мужа, и я вряд ли ошибусь, если предположу, что вы тоже его не любите. И говоря вам это, я прекрасно знаю, что вы скажете: обычное дело, авантюрист заполучил богатую наследницу. Вполне разумное объяснение происходящего, и, как это бывает, совершенно неправильное. Если бы я обманывала отца ради денег или даже ради мужчины, мне должно быть хоть немного стыдно рассказывать вам об этом. А вы, полагаю, видите, что я не стыжусь.

– Да, – медленно кивнув, сказал американец, – я вижу.

Она бросила на него задумчивый взгляд, словно подыскивала слова, чтобы прояснить запутанную ситуацию, и спросила:

– Мистер Пейнтер, помните тот день, когда вы впервые обедали здесь и рассказывали нам об африканских деревьях? Это был день моего рождения. Я имею в виду, самый первый в моей жизни. Я родилась тогда, или проснулась, или как это правильно назвать. До того я ходила по саду, как сомнамбула, хоть и был белый день. Наверное, в нашей среде, в нашем обществе много таких сомнамбул; скованные своим благосостоянием, одурманенные хорошим воспитанием, они слишком хорошо подходят к своему окружению, чтобы быть живыми. А я вот каким-то образом ожила. Вы, наверное, знаете, как глубоко проникают в наше сознание и как сильно влияют на нас те вещи, которые мы замечаем и осознаем в самом раннем детстве. Я начала замечать. И одной из первых истин, которые я постигла, была ваша история, мистер Пейнтер. Я слушала о святом Секирусе, как дети слушают о Санта Клаусе, и боялась того большого дерева как домового, в которого все еще верила. Я ведь и правда до сих пор верю в такие вещи, или, скорее, начинаю верить в них все сильнее. Я убеждена, что моего бедного отца погнало на гибель неверие, и теперь вы все сокрушаетесь о нем. И именно поэтому я действительно хочу владеть этим поместьем и совершенно этого не стыжусь. Я убеждена, что спасти эту измученную землю и этих измученных людей может только тот, кто понимает. Я имею в виду, понимает тысячи едва различимых глазу, почти стертых временем знаков и указаний, которые содержатся в самой этой земле. Мой муж понимает, и я тоже начинаю понимать, но мой отец никогда бы не понял. Существуют такие силы, такой дух места, такие явления, которые нельзя не принимать в расчет. О, только не подумайте, будто я слезно тоскую по старым добрым временам. Старые времена не всегда бывали добрыми; это важно, и мы должны понимать их достаточно, чтобы быть в состоянии отличить доброе от злого. Мы должны понимать достаточно, чтобы сохранить славную традицию, увековечить следы пребывания святого – и разрушить алтарь злого бога и вырубить его священную рощу.

– Священную рощу, – повторил Пейнтер, глядя на лес, где летали яркие птицы.

– Миссис Трегерн, – очень спокойно сказал Эйш, – я вовсе не такой сухарь, каким вы меня себе представляете, и вполне понимаю вас. Я не собираюсь говорить, что все это безумие, потому что на деле все гораздо лучше: безумие медового месяца – вещь совершенно прекрасная. Я никогда не отрицал, что любовь правит миром, но еще она кружит людям головы. Мадам, помимо любви, есть еще другие чувства и другие обязанности. Мне нет нужды говорить вам, что ваш отец был хорошим человеком, а то, что с ним произошло, весьма прискорбно, даже если это наказание за грехи. Произошло ужасное, и также ужасно, что перед лицом этих событий мы должны сохранять здравый смысл. Всему есть свои причины, и когда мой старинный друг растерзан на куски, не нужно рассказывать мне сказки о святом и его заколдованной роще.

– А что же вы сами? – вскричала она, вскочив с места. – Какую сказку вы решили мне рассказать? В какой заколдованной роще гуляете вы сами? Вы заявляете, что вместе с мистером Пейнтером нашли колодец, где вода подступила к самому краю, а затем исчезла, но чудеса – это, конечно, безумие! Заявляете, что лично выудили из этого колодца кости, и все они как одна были сухими, как галеты, но, бога ради, не будем говорить того, от чего голова идет кругом! И правда, мистер Эйш, вам следует постараться сохранить здравый смысл!

Она улыбалась, но глаза ее метали молнии, и Эйш поднялся, невольно усмехнувшись.

– Что ж, нам пора идти, – сказал он. – Если позволите, я хотел бы отдать должное тем вашим новым товарищам-мистикам, которые опекают вас. Я всегда знал, что у вас есть мозги, а теперь вас учат ими пользоваться.

И двое доморощенных детективов на время вернулись в лес, чтобы, как сказал бы Эйш, изъять останки несчастного сквайра. Эйш заявил, что теперь есть все законные основания для коронерского расследования, и, хотя выяснение обстоятельств дела пока было на начальном этапе, высказывался за его немедленное проведение.

– Роль коронера исполню я сам, – сказал он, – и, полагаю, это будет дело о «некоем неизвестном лице либо лицах». Не удивляйтесь, так часто поступают, чтобы внушить преступнику ложную уверенность в собственной безопасности. Полиция нередко сначала проводит коронерское расследование и лишь потом начинает дознание.

Но Пейнтера мало интересовали такие детали. Дарованный ему энтузиазм, который он до того тратил на притворство, необходимое, чтобы казаться достойным человеком, и на вопросы искусства, теперь, когда Пейнтер столкнулся с романтикой реальной жизни, возрос до истинного вдохновения. Он был и в самом деле великий критик в самом правильном смысле этого слова: у него был редкий талант – он умел восхищаться, и его восхищение должным образом разнилось в зависимости от того, что именно его вызывало.

– Великолепная девушка и великолепная история! – воскликнул он. – Я как будто и сам вновь влюбился, не столько в нее, сколько в Еву, или Елену Троянскую, или кого-то еще из первых красавиц, которые творили историю в самом ее начале. Разве вы не любите эти героические истории, такие серьезные и такие искренние? Разве вас не восхищает то, как легко она сделала решающий шаг почти от трона к хижине бродяги? О, поверьте мне, она и сама – поэтесса, ею движут самые возвышенные мотивы, а душа ее полна чести и отваги.

– Одним словом, она необычайно прелестна, – цинично ответил Эйш. – Знавал я женщин-убийц, весьма похожих на нее, и даже волосы у них были того же цвета.

– Вы так говорите, как будто убийцу можно уличить по цвету волос, а не по пятнам крови на нем, – возразил Пейнтер. – Вы и сами рыжеволосы, давайте вас поймаем? А вдруг вы убийца?

Эйш бросил на него быстрый взгляд, а затем улыбнулся.

– Боюсь, я такой же хороший эксперт в убийцах, как вы – в поэтах, – ответил он, – и могу вас уверить, они бывают с волосами самого разного цвета, и нрав у них у всех разный. Наверное, это бесчеловечно, но признаюсь вам, у меня невероятно интересная профессия, даже в этой глуши. Что же касается этой девушки, я, конечно, знаю ее с рождения, и… но… Все же вопрос остается открытым. Действительно ли я знаю ее с рождения? Знаю ли я ее вообще? Знает ли ее хоть кто-то? Вы восхищаетесь ее откровенностью, и за дело. Боже правый, она ведь говорила правду и когда сказала, что иногда люди, до того годами, по сути, не жившие, вдруг просыпаются. Как мы можем знать, на что они способны, если видели их только спящими?