Рассказы - Иган Грег. Страница 26

Однако в более широком смысле, я решил, что вопрос является просто запутанным, ведь жемчужина и мозг человека разделяют одни и те же сенсорные данные. А пока учитель сводит мозг и жемчужину воедино, был только один человек, одна личность, одно сознание. Этот человек всего лишь имел два парных органа, и если жемчужина или человеческий мозг будет уничтожен, личность все равно бы выжила. Человек всегда имел два легких и две почки, а на протяжении почти столетия многие жили и с двумя сердцами. Жемчужина в паре с органическим мозгом были из этой же области — вопрос избыточности и надежности, не более.

В том году мои родители решили, что я стал достаточно взрослым, чтобы узнать: они переключились три года назад. Я притворился, что принял эту новость спокойно, но я сильно возненавидел их за это. За то, что не сказали мне сразу. Они объяснили свое пребывание в больнице командировкой за границей. В течение трех лет я жил с родителями-жемчужинами, а они даже не сказали мне этого. Это было именно то, чего я ждал от них.

— Мы, же не изменились по отношению к тебе? — спросила мама.

— Нет, — сказал я, правдиво, но тем не менее с обидой в голосе.

— Вот почему мы не говорили тебе, — сказал отец, — Если бы ты знал, что мы переключились в то время, ты мог бы себе вообразить, что мы каким-либо образом изменились. Поэтому и решили подождать. Мы решили сделать проще для тебя, чтобы убедить, что мы всё те же люди, какими всегда были. — Он обнял меня и прижал к себе, и я чуть не закричал «не трогай меня!». Но я вовремя вспомнил, что в жемчужине не было ничего особенного.

Я должен был догадаться о том, что они сделали, задолго до того, как они сказали. Ведь я знал их в течение многих лет. Большинство людей переключается в начале тридцати лет, до начала деградации органического мозга. И было бы глупо жемчужине имитировать деградацию. Так, нервная система перепаяна; бразды управления телом переданы жемчужине, и учитель отключается. Неделю импульсы от жемчужины сравниваются с мозговыми, но уже к этому времени она является идеальной копией.

Мозг удаляют, утилизируют и заменяют губчатым объектом, способным мыслить не более, чем легкие или почки. Эта замена поглощает ровно столько же кислорода и глюкозы из крови, как реальный мозг, и добросовестно выполняет ряд существенных биохимических функций. Со временем, как и всякая плоть, она погибнет, и ее будет необходимо заменить.

Жемчужина же была бессмертна. При попадании в эпицентр ядерного взрыва она все равно была бы исправна миллион лет.

Мои родители были машинами. Мои родители были богами. В этом не было ничего особенного. И я ненавидел их.

Когда мне было шестнадцать, я влюбился и снова стал ребенком.

Проводя теплые ночи на пляже с Евой, я не мог поверить, что машины могли когда-либо чувствовать себя также, как я. Я прекрасно знал, что если моей жемчужине отдать под контроль тело, я бы и говорил те же слова, и выполнял с одинаковой нежностью и неуклюжестью мои неловкие ласки — но я не мог принять, что ее внутренняя жизнь была бы столь же богата, чудесна и радостна, как моя. Секс, каким бы приятным он не был, я мог принять как чисто механическую функцию, но то что было между нами (или я так считал), что-то, не имеющее ничего общего ни с похотью, ни со словами, ни с какими-либо ощутимыми действиями наших тел, которые мог бы обнаружить какой-то шпион в песчаных дюнах с параболическим микрофоном и инфракрасный биноклем. После того, как мы занимались любовью, мы наблюдали в тишине немногочисленные видимые звезды. Наши души соединились в тайном месте, которого не мог надеяться достичь не один кристаллический компьютер за миллион лет. (Если бы я сказал это практичному и непристойному двенадцатилетнему себе, он бы смеялся до потери пульса.)

Я знал тогда, что учитель жемчужины не контролировал каждый нейрон в мозге. Это было нецелесообразно не с точки зрения обработки данных, а из-за огромного физического проникновения в ткани. Теоретически выборка определенных критичных нейронов была почти так же хороша, как и полный отбор проб. И учитывая некоторые весьма обоснованные предположения, которые никто не смог опровергнуть, оценка ошибок могла быть выполнена с математической точностью.

Поначалу я утверждал, что в рамках этих ошибок, пусть и небольших, заложена разница между мозгом и жемчужиной, между человеком и машиной, между любовью и ее имитацией. Ева, однако, вскоре отметила, что это было абсурдно, чтобы сделать коренное, качественное различие на основе выборки плотности. Если следующая модель учителя будет отбирать больше нейронов и вдвое больший процент ошибок, твоя жемчужина тогда будет на полпути между «человеком» и «машиной»? В теории и на практике ошибка может быть сделана. Действительно ли я верил, что несоответствие одного на миллиард даст ошибку, когда каждый человек постоянно теряет каждый день десятки тысяч нейронов за счет естественного износа?

Она была права, конечно, но я вскоре нашел другую, более правдоподобную аргументацию в защиту своей позиции. Живые нейроны, утверждал я, имеют гораздо большую внутреннюю структуру, чем оптические переключатели, которые выполняют ту же функцию в так называемой «нейросети» жемчужины. Способность нейрона находиться в возбужденном или невозбужденном состоянии, отражает только один уровень их поведения. Кто знал, какие тонкости биохимии, квантовой механики и отдельных органических молекул внесли свой вклад в природу человеческого сознания? Копирование абстрактной нейронной топологии недостаточно. Конечно жемчужина способна пройти этот дурацкий тест Тьюринга — никакой внешний наблюдатель не смог бы отличить её от человека — но это еще не доказывало, что жемчужина воспринимала свое бытие точно так же, как это делает человек.

Ева спросила:

— Означает ли это, что ты никогда не переключишься? Ты удалишь свою жемчужину? Ты позволишь себе умереть, когда мозг начнет разлагаться?

— Может быть, — сказал я. — Лучше умереть в девяносто или сто, чем убить себя в тридцать, как некоторые, когда машина встанет на мое место, притворяясь мной.

— Как бы ты узнал, что я не переключилась? — спросила она вызывающе. — Откуда ты знаешь, что я не просто «притворяюсь»?

— Я знаю, что ты не переключилась, — сказал я самодовольно. — Я просто знаю.

— Как? Я бы выглядела так же. Я бы говорила то же самое. Я поступала бы так же. Люди переключаются во все более молодом возрасте сейчас. Итак, как ты узнал, что я не переключилась?

Я повернулся и посмотрел ей в глаза:

-

Мое двенадцатилетнее «я» захихикало, но к тому моменту я уже знал, как спровадить его подальше.

В девятнадцать лет, хоть и изучая финансы, я взял студенческий блок философии. Однако факультет философии, по-видимому, не мог что-то сказать об устройстве Н'доли, более известном, как «жемчужина». Там говорили о Платоне, о Декарте и Марксе, разговаривали о Святом Августине и, чувствуя себя особенно современными и смелыми, о Сартре, но стоило только услышать им о Гёделе, Тьюринге, Гамсуне или Киме, как они отказывались признавать их. В явном разочаровании от декартового эссе, я предположил, что понятие человеческого сознания как «программного обеспечения», которое могло быть «реализовано» одинаково хорошо в органическом мозге или в оптическом кристалле, было фактически возвратом к картезианскому дуализму: «программное обеспечение» читать как «душа». Мой учитель перечеркнул каждый пункт с этой идеей и написал на полях вертикально громадными буквами — «НЕ УМЕСТНО!»

Я бросил философию и поступил на факультет проектирования оптических кристаллов для неспециалистов. Я узнал много о твердотельной квантовой механике. Я узнал много увлекательной математики. Я узнал, что нейронная сеть представляет собой устройство, используемое для решения задач, которые слишком трудно было понять. Достаточно гибкая нейронная сеть может быть настроена на обратную связь, чтобы имитировать почти любую систему — произвести те же результаты на выходе из одних и тех же вводных данных — но это не проливало никакого света на характер системы эмуляции.