Последний довод главковерха (СИ) - Перестукин Виктор Леонидович. Страница 23

— Левее сто, беглым три!

Если ты не обращал внимания на приближающиеся разрывы ложащихся все ближе мин, то уж свист подлетающих «своих» за стуком подрагивающего перед лицом работающего пулемета и подавно не услышишь. Две трехкилограммовые вестницы смерти одновременно рванули справа и слева от обреченного расчета, трое помощников суперстрелка забились на земле в агонии, а сам холодноглазый воин, нашпигованный осколками, на миг привстал, чтобы затем, навалившись на станок пулемета, рухнуть вместе с ним в небытие.

Очередь за минометными батареями, терроризирующими наши окопы.

— Связист! — Ору в трубку, встань на ноги и вытяни руку вперед! Хорошо, поворачивайся вправо, еще, еще чуть-чуть! Хорошо, пусть наводят по направлению руки, дистанция тысяча двести, одну!

Четыре бледнопыльных-чернодымных клубка возникают перед минной батареей немцев, но это не сбивает слаженный ритм их работы. Недолет, поправим.

— Дальше сто, беглым три!

А эти ребята не настолько увлечены процессом истребления себе подобных, чтобы не заметить приближающуюся собственную смерть. Свист падающих мин заставляет их бросится в ровики обустроенной по всем правилам военной науки минометной позиции. Двенадцать разрывов от советских коллег переворачивают один из минометов, и все. Ни один из минометчиков, укрывшихся в щелях не пострадал, мины рвутся на поверхности земли, не заглубляясь, осколки летят поверху. Для пехотинца, лежащего посреди поля хуже нет, но забившегося в окопчик минометчика можно достать только прямым попаданием. Что ж, подбросим огоньку.

— Туда же, беглым пять!

Свистящая и ревущая смерть танцует на позиции, у давно перевернутых минометов издырявлены стволы, разбиты прицелы, исковерканы стойки. Ни одна из разбросанных разрывами мин в котлованчике не детонирует. Зато от прямого попадания в ящики с минами в близком отнорке дыбом взметаются кубометры земли, уничтожая соседний набитый минометчиками окопчик. В еще одном точно залетевшая мина превращает в груду кровавого мяса троих. Остальным удается пережить обстрел, не давить же их до вечера, надеюсь, они навсегда запомнят прочувствованный на собственной шкуре минометный налет.

— Вправо двести, ближе сто, одну!

Возле второй батареи стоит пароконная повозка с неразгруженными минами, кучер возится с упряжью и даже незавидная судьба первой батареи не подвигает его унестись от явной опасности. Беги, дурачок, одну овечку стригут, и другая того же жди!

— Ближе пятьдесят, одну!

Есть накрытие, теперь я оттопчу вас, как петух курицу.

— Туда же, беглым пять!

Туши бедных лошадок первыми принимают в себя рои осколков от советских мин, одна мина хлопает рядом с телегой, повозка кренится, ломаясь, ящики сыплются вниз, детонации нет. На самой позиции ожидаемый ад.

— Туда же, беглым пять!

Еще одна мина падает в обломки повозки среди ящиков, разбивая их и разбрасывая немецкие мины, детонации нет. На позиции пара трупов в окопчике, пыль, дым, чад, разгром и разорение.

— Туда же, беглым пять!

Снова попадание в то, что раньше было повозкой, наконец, приличный султан поднимается над трупами лошадей, но многие ящики и мины так и разлетаются, не сдетонировав. А на батарее можно поставить жирный размашистый крест.

Две другие батареи минометов, обстреливающие полк Лукьяненко на севере, слишком далеко, минометом не дотянуться. Но и они до нас, естественно, дотянуться не могут, единственное, что нас беспокоит сейчас, это пехотные гаубицы, увы, тоже расположенные слишком далеко. Цели для минометов есть, это пехота немцев, наступающая на позиции лукьяненковского полка, но сначала гаубицы.

— Связист, давай Джалибека!

— Слушаю, товарищ командир!

— Выкатывай тридцатисемимиллиметровое, колеса оставь на бруствере твоего котлованчика, а упоры эти длинные, которые сзади…

— Станины, товарищ командир!

— …Спусти их вниз, чтобы ствол задрать повыше. Там гаубицы за лесом на обратной стороне холма, нам навесной огонь нужен.

— Понятно, товарищ командир сделаем!

Тупанул немного, не проще ли было выбить немецкого корректировщика, до него-то минометом легко бы дотянулись, ну да ладно, разнести восемь гаубиц, это хорошо.

Бойцы вкатывают пушку на нужное место, поправляю их по направлению, задирают ствол, опустив станины в яму.

— Пристрелочный!

Высматриваю место падения снарядика, на сей раз удается заметить его сразу, даю поправку, потом еще раз, и, нащупав цель, прошу бить беглым огнем. Темп стрельбы одиночной пушечки гораздо ниже, чем у минометной батареи, о кучности попаданий из-за большой дальности говорить не приходится, крошечные снарядики несут слишком слабый заряд. Заявленная цель «разнести восемь гаубиц» остается несбыточной мечтой, единственное, что нам удается после минутного обстрела, заставить батареи свернуться, а за пару минут, пока они собираются, повредить передок одного орудия и ранить лошадь. Переносим огонь на бьющие по полку Лукьяненко минометы, результат тот же, немцы прекращают огонь и собирают манатки.

Бой постепенно стихает, часть разорванного лукьяненковского полка отходит с севера в деревню, часть откатывается на восток, немцы, потерявшие две батареи минометов, и до батальона пехоты его не преследуют. В деревне тишина, если не считать ревущего пламени горящих домов и криков селян.

— Чего такой хмурый, товарищ командир? — В отличие от меня, Дергачев бодр и почти весел.

— Всегда запоминается последняя фраза. А она сегодня прозвучала невнятно, и гаубицы уцелели и две минометные батареи…

— Но ведь их подавили.

— Где же подавили, они просто ушли. Можно было их еще погонять, и снова шугануть, а толку?

— Немцы прекратили огонь, значит, батареи подавлены. — Решительно заявил майор, явно довольный собой сегодняшним, и выглядевший очень уверенно. — А что это с Вами рядом лежит, новая подруга? — Взял он с телеги винтовку, лязгнул затвором, посмотрел зачем-то внутрь, поставил к стене. Продолжил совсем другим тоном:

— Семь человек убито, больше сорока ранено, половина тяжело.

После взгляда на развороченные траншеи я ожидал еще больших потерь, хотя куда уж больших, половина микрополка выбита, теперь даже мне неловко называть наш взвод даже батальоном, не вспоминая о полке.

Немцы до полудня дважды отбомбились по нашим позициям, не нанеся при этом особого ущерба. Бойцы, воспользовавшись относительным спокойствием, устроили постирушки и банный день средь бела дня, майор попробовал прикрыть это безобразие, но я заверил его, что контролирую ситуацию, и так оно и было. Сам я бы тоже был совсем не прочь нормально помыться, но… А еще среди бойцов как анекдот рассказывалась история, как я взял винтовку, чтобы принять последний бой, это всем почему-то казалось очень смешным. Самому мне об этом вспоминать было неловко, но и веселого в этом я ничего не видел.

Потом случился визит высокого начальства, которого я так хотел бы избежать, особенно после последнего нашего общения по телефону, когда он обложил меня «собакой». А учитывая, что я формально считался и фактически был командиром почти несуществующего полка, полковник Некрасов был не только высоким, но и моим прямым начальником.

Уже виденная мною легковая автомашина, на сей раз без сопровождения грузовика, после короткой остановки на тыловом краю деревни, возле минометной батареи, подъехала прямиком в занимаемый моей повозкой двор. Дергачев, загодя мною предупрежденный, стоял рядом со мной, готовясь отдуваться вместе за все возможные грехи, полковник, как и накануне, почти подбежал к нам, не дав открыть рот майору, быстро пожал ему руку, и взялся за меня.

— Здравия желаю, товарищ командир, здоровье Вам нужно больше, чем другим!

Сегодня начал на «Вы», и странно веселый, возможно и подвыпивший для храбрости, постоянно ездит по войсковым частям днем, не опасаясь немецких самолетов. И что мне обещает эта веселость, замеченная мною еще на подъезде, в машине, пока неясно.