Дом Аниты - Лурье Борис. Страница 23
Затем доктор Гельдпейер спросил его:
— Кто настоящий авангардист, дорогой? Отдельно взятый художник или наша светоносная Госпожа?
Художник теребил и гладил мешок, ритмично раскачивался туда-сюда и молчал. Он был выдрессирован и умел отвечать на подобные неопределенные вопросы. Кажется, он, к тому же, пытался нечеловеческим усилием вобрать в себя весьма реальные и прогрессивные вибрации, заполнявшие комнату. Таким интуитивным, телесным образом художник, возможно, искал верный ответ. Также, возможно, он искал ответ в своем холщовом мешке.
Минуты длились вечность. Наконец, он заговорил:
— Наша… наша… наша великая Анита! Сама Анита!
Мы ответили на это медленными, полными достоинства аплодисментами.
Доктор Гельдпейер снова задал художнику вопрос:
— Художник, чьи идеи ты развиваешь? Откуда они берутся? Как ты их разрабатываешь? Кого ты питаешь плодами своей работы?
Художник задрожал.
— Ну… э, — промямлил он, взял себя в руки и перестал раскачиваться.
Затем резко выпятил свой мешок с деньгами и, ритмично пиная его гениталиями, заговорил:
— Ну… э… я хожу на вечеринки. Ну… э… вечеринки. Читаю журналы… журналы. Рассматриваю картинки в журналах. Слушаюсь доктора Гельдпейера. Люблю цветные картинки в журналах. Доктор Гельдпейер много говорит… ну… э… иногда я его понимаю. Ну… э… арт-дилеры, рынок искусства… прекрасно, прекрасно. Ну… э… Эти уродливые картины в галереях, на стенах… прислоняются к стенам, иногда лежат на полу!
Художник продолжил:
— Иногда я чешу яйца после того, как помыл руки. Ну… э… тогда я снова мою руки, с мылом.
И еще:
— Ну… э… я очень чистый. Другие художники не моются и плохо пахнут на вечеринках. А я чистый… ну… э… приношу чистоту… ну… э… и все меня за это любят. Я такой маленький, что коллекционеры кладут меня в карман… а другие художники чешутся и пахнут.
Монолог художника уже было не остановить:
— Я не представляю ничего важного… но приношу чистоту… ну… э… Иногда я даже рисую. Занятно смотреть, как перо скользит по бумаге… иногда вырезаю картинки… ну… э… Люди разговаривают, а я не разговариваю… Я люблю богатых, они такие чистые… они создают искусство, когда пишут в чековых книжицах. Доктор Гельдпейер создает искусство, толкая речи, — такая прекрасная чушь. Я создаю искусство не тем, что слушаю… ну… э…
Видимо, речь художника подходила к концу:
— Да… я хожу на вечеринки… я люблю вечеринки…{80} Ну… э… слушаюсь… мне нравится видеть свое имя в журналах… ну… э…
Но он еще не закончил. Полуголый художник дошел до визгливого финального крещендо, пробульканного сорванным голосом, как из далекой дали, будто утопающий закричал:
— Ненавижу эту работу… я усердно тружусь… Смотреть — это тяжело… Я слушаюсь доктора Гельдпейера! Ненавижу искусство люблю искусство Я ЕСТЬ ИСКУССТВО… Я ИСКУССТВО!
35. Авангардный урок анатомии
Как-то раз доктор Гельдпейер принес большую красивую схему, развернул ее и повесил на стенку. На схеме была изображена большая женская фигура, а рядом мужская, гораздо меньше.
Доктор объяснил нам, что женское тело совершеннее мужского с точки зрения конструкции и работоспособности, включая когнитивную силу мозга. Он рассказал, как в примитивные времена женские груди (закрытые доспехами) и женские косы (с вплетенным в них железом) использовались в качестве оружия.
По сравнению с этим беззащитно обнаженный мужской половой орган — серьезный врожденный дефект. Мало того что из-за него носитель уязвим в бою, — из мужских гениталий не выйдет и оружия. Поскольку твердость его нестабильна, его невозможно покрыть металлом.
Схема показывала и другую статистику: скорость притока адреналина при физических нагрузках; жалкая неспособность мужских особей держать себя в руках перед визуальными сексуальными раздражителями (что доказывается неконтролируемым сердцебиением); безнадежная готовность идти на поводу у фантазий и грез; гипертрофированная сексуальная реакция. Более того: патологическая фиксация на собственном пенисе при столкновении с другими мужскими особями. И еще того более: инстинктивная потребность вернуться в матку, дабы исчезнуть, сгинуть в изначальном небытии.
Такой изобразительный язык мы прекрасно понимали. Это помогло нам преодолеть мужские предрассудки, усовершенствовать рабское сознание и добровольно воздать должное тому, что поистине этого достойно. Мы исполнились готовности в течение краткой жизни несчастных самцов, которую отвела нам судьба, работать в полную силу и принять неизбежность, предрешенную природой.
Лекции доктора укрепили нашу врожденную склонность беспрекословно склониться пред женским превосходством. Он разжег наше желание учиться у нашей Госпожи Аниты, которая воспитывает нас в основном жестом и собственным примером.
Мы интеллектуально подстроились под ученую эрудицию доктора Гельдпейера — человека, коего я теперь почитаю пророком моей Госпожи. Ибо он показал нам, что единственный подлинный, истинно научный способ жить — преданное, безоговорочное служение полу-гегемону{81}. Для нас, слуг, это означает жить в вечном поклонении нашей великой Госпоже Аните.
36. Пробуждение Джуди
— Эй, Жид-Купец! Эй, доктор Жидолиз! Доктор Жополиз!
Мы поднялись в абсолютном смятении. Крики исходили из кресла нашей бывшей Госпожи Джуди Стоун, а сам Объект Джуди дрожал и трясся березой на ветру, пытаясь высвободиться из незнакомого кожаного футляра.
Еще не было такого, чтобы лекцию доктора посмели прервать в столь вульгарной манере. Объект Джуди, раскрашенный и расшитый узорами, с прядями волос, вплетенными туда, где обычно волос нет, — Объект Джуди, подлинно экзотическое, неподвижное произведение искусства, — очнулся! Да еще и с какой энергией!
Нам и в голову не приходило, что доктор Гельдпейер может оказаться евреем. Но еврейка Джуди знала это инстинктивно.
Госпожа Анита тоже, скорее всего, была осведомлена, но в бесконечной мудрости своей никому не говорила. Она крайне терпима к другим расам и религиям. Вдобавок, даже антисемиты (каковой Госпожа Анита определенно не является) питают уважение к отдельно взятым евреям — немногочисленным великим художникам, или мыслителям, или бродячим политикам, сдающим себя в аренду тому или иному правительству.
Ходили даже слухи, что у высокопоставленных фашистов, убийц евреев, были свои еврейские любимцы, чье еврейство они аннулировали одним росчерком пера. Некоторые русские цари держали при дворе евреев — живым доказательством справедливости своего правления.
Объект Джуди высвобождается из своих пут. Очень неуверенно — Джуди месяцами не ходила самостоятельно — шагает к доктору, а тот, как всегда в минуты крайнего смятения, лупит себя хлыстом.
Приблизившись, Объект Джуди спотыкается и валится на пол, продолжая осыпать дрожащего доктора бранью. Затем, поднявшись на четвереньки, начинает скакать вокруг него, загоняет, как хищный зверь израненную жертву.
— Я отброс, змея, — рычит Объект Джуди, — я тебя порежу, я искромсаю тебя, жалкий жидолюб! Я разрежу твой хуй на кусочки и скормлю гойским свиньям… Ах ты мерзкий, лживый пидорас, гнить тебе в аду с остальными свиньями! — И она принимается молотить его кулаками и пинать ногами.
Кричит она все яростнее:
— Ты — Гитлер! Ты — эксплуататор, осквернитель мира! Ты жалкая слизь, говно, гниль мироздания! Гори в аду со своим липовым искусством и со своими художничками-пидорасиками, которые пожирают тебя целиком, от хуя до прогнившего мозга. А то, что от тебя останется, слей в сортир. Какую чушь ты несешь! Какой мусор! Пока евреи скорбят о мертвых!{82}
Объект Джуди царапает ногтями розовое беззащитное тело доктора и визжит последнее проклятие:
— Чтоб ты навсегда превратился в пустую оболочку{83}, которая будет кормить твое никчемное искусство и ничтожные мыслишки. Пусть сгустится прах и тебя похоронит, чтоб ты захлебнулся в пыли вместе со своими уродствами! Аминь!