Тайна трех смертей (Избранные сочинения. Том I ) - Оссендовский Антоний. Страница 29

— Я вас очень, очень прошу — откажитесь от дуэли!

Говоря это, она сложила руки на груди и смотрела на него глазами, полными слез.

— Теперь уже поздно! — ответил он.

— Значит, вы меня не… — грустно произнесла девушка.

Старцев вспыхнул и, взяв ее руку, долго держал в своих, а затем поцеловал и сказал:

— Не бойтесь за меня! Мне ничто не угрожает…

Вера Михайловна тяжело вздохнула. Они не возвращались больше к вопросу о поединке и говорили о посторонних вещах, словно ничего особенного не произошло.

Затем Старцев стал прощаться.

— Господь с вами! — сказала девушка и трижды перекрестила студента, крепко прижимая свои пальцы к его лбу и груди. — Господь с вами!..

Столько тепла, любви и тревоги за него было в голосе девушки, что Старцев, не отдавая себе отчета, привлек ее к себе и целовал ее глаза, губы и густые, душистые волосы.

Уже алело небо, когда они расстались. Вера Михайловна стояла у окна и крестила Старцева, пока он, махнув ей шляпой, не свернул в боковую улицу.

Тогда она встала на колени и, глядя на вспыхнувшее небо и мчащиеся по нему облака, горячо шептала почти забытые, простые и трогательные слова молитвы.

Едва Старцев успел вымыться и переодеться, явился Рулицкий.

Он был сосредоточен и необыкновенно мочалив.

— Мне очень тяжело, что придется быть свидетелем поражения славянина немцем! — сказал он, когда они уже мчались в моторе к месту дуэли.

Патино только пожал плечами и поднял брови.

— Быть может, и не побьет меня Бильдер, — произнес веселым и задорным голосом Старцев. — Знаете, я намерен его победить!

Секунданты переглянулись, а глаза Патино, казалось, говорили:

— Перед дуэлью, со страха это бывает. Заговариваются люди…

Всю дорогу они молчали.

На полянке их уже ждали противники и врач.

Бильдер в сером спортсменском костюме и белой шляпе громко хохотал и проделывал разные акробатичные штуки. Двое таких же, как он, краснощеких и толстошеих студентов были его секундантами. Молодой, тщедушный доктор в стороне раскладывал свой саквояж, доставая из него бинты, вату и разные склянки.

После первых приветствий Патино сказал:

— Еще рано… Однако, я думаю, мы можем начать?..

Противники сбросили куртки и рубашки и остались обнаженными до пояса.

Старцев был совершенно спокоен, чем вызвал неподдельное к себе уважение Патино.

— Он или совсем дурак, или храбр, как лев! — шептал он Рулицкому, вытягивая вперед руку с эспадроном.

— Начинать! — скомандовал он и тотчас же отскочил в сторону.

С сухим, длительным лязгом ударились клинки. Бильдер наступал. Удары делались быстрее и короче. Патино даже зажмурился, боясь увидеть падение Старцева. В душе капитан ругал студента:

— Ведь сказано ему: нападай сам, маши саблей, но нападай! А теперь…

И Патино, открыв глаза, увидел спокойное лицо отбивающегося Старцева. Он уверенно принимал удар за ударом. Раз только конец сабли немца коснулся готовы Старцева, и тонкая струйка крови тотчас же побежала за ухом и начала стекать на плечо крупными, тяжелыми каплями.

И вдруг случилось что-то непонятное, о чем два года толковал потом весь военный Париж.

Старцев немного присел, и в тот же момент сабля Бильдера описала в воздухе какой-то зигзаг. Видно было, что еще немного, и оружие было бы выбито из рук немца. Старцев тем временем повторял удары. Он быстро перешел в наступление, но длилось оно всего одно мгновение, так как вслед за этим клинок его сабли мелькнул около глаз Бильдера, и немец, пронзительно крикнув, упал лицом вниз.

Когда его подняли, то увидели, что шея его у правой ключицы глубоко разрублена, а голова была притянута к левому плечу.

Хирург долго копался с перевязкой и с приведением раненого в чувство.

— Я не ошибусь, — сказал врач, — если скажу, что этот господин прохворает долго и останется калекой. У него рассечены все шейные мышцы…

О своем таинственном учителе Старцев никому, кроме Веры Михайловны, не сказал. В то же утро — вместе с нею — он поехал на улицу Вожирар и очень удивился, не заметив дощечки учителя фехтования.

Он разыскал Мариетту Грено, оказавшуюся старухой-прачкой, жившей в подвале.

— Это вам оставил у меня письмо господин Саньер? Вот оно там, на окне — возьмите! — говорила она, но переставая тереть щеткой мокнувшее в чане белье. — Саньер уехал сегодня на заре. И вещи увез. Да у него, впрочем, кроме оружия ничего не было! Будьте здоровы, сударыня и сударь!

На улице они прочли письмо. Старик писал:

«Вы были добры, обещав исполнить мою просьбу. На кладбище Монпарнас, в аллее № 8, похоронена моя дочь, Генриетта. Она покончила с собой. Ей ничего не оставалось делать, так как ее погубил Бильдер. Я за ним следил зорко… Остальное вам понятно! Просьба — снесите в субботу на могилу моей несчастной малютки букет. Это годовщина ее смерти».

В субботу Вера Михайловна и Старцев украшали скромный мраморный памятник Генриетты Саньер белыми розами и нежными, душистыми мимозами.

Хотя они оба находились на кладбище и притом у могилы 8-й аллеи, где хоронят только самоубийц, — грусть не коснулась их. В глазах студента и девушки ярко горела любовь, и была в них острая, могучая жажда жизни.

БУШИДО

Я жил уже несколько дней в отеле «Station» и изнывал от скуки. Июльские жары в Токио невыносимы, и общественная жизнь совершенно замирает, потому что иностранная колония спасается из этого царства раскаленного камня и асфальта в Камакиру, Иокагаму, Никко или даже дальше к озерам, расположенным вокруг Фузи.

Вскоре, однако, однако я нашел себе развлечение. В ресторанном зале, охлаждаемом бешено вертящимися вентиляторами и укрытом от палящего солнца, или в тихом баре отеля я встречал обаятельную пару.

Она — японская мусмэ, элегантно одетая, изящная в каждом движении и очаровательная сочетанием черных, как смоль, волос, свежего белоснежного цвета кожи, алых губ и блестящих карих глаз.

Он — высокий, гибкий, породистый русский лет тридцати, в белом фланелевом костюме, с головой, гордо сидящей на широких плечах.

Они говорили по-французски, а когда их взгляды встречались, густой румянец заливал их щеки, и теплое сияние загоралось в зрачках.

Во всей их манере себя держать и в каждом слове и движении сквозила взаимная любовь и торжествующая влюбленность.

С радостью останавливались глаза всех на этой красивой паре. Даже ресторанные лакеи, швейцар и служанки, покачиваясь на своих кривоватых ножках, встречали их приветливой и счастливой улыбкой.

Я часто их видел, когда они вместе выходили из театра, ресторана, музея, находил их, когда они сидели в парке Хибиа или заходили в Уено (большой парк в Токио со статуей Будды и могилами рыцарей). Они были всегда веселы, счастливы и, взявшись рука за руку, вели бесконечные разговоры.

Видеть их каждый день стало для меня просто потребностью. Если мне не удавалось встретить их в зале ресторана, я шел искать их в парк или на Гинза. Они были мне нужны, как солнце, как воздух, были самым лучшим лекарством от моей тоски.

И вдруг все исчезло.

Раз вечером незнакомец появился у своего столика без мусмэ.

Глубоко огорченный, сидел он, погрузившись в свои думы. Курил папиросу за папиросой и, едва закурив ее, бросал в пепельницу. Я пристально смотрел на него, следя за игрой его лица и беспокойными, полными раздражения движениями.

«Что случилось с мусмэ, свежей, как цвет вишни? — задавал я себе вопрос. — Неужели улетучились чары вашей любви?»

В эту минуту незнакомец окинул меня быстрым взглядом, встал и подошел к моему столику. Прерывающимся, нетвердым голосом он сказал:

— Всегда я видел вас здесь и в других местах… Мы почти знакомы… Меня зовут князь Петр Ганин…