Среди свидетелей прошлого - Прокофьев Вадим Александрович. Страница 11

Как же сохранился этот удивительный архив и о чем он рассказал?

1878 год. Россия взволнованно следит за окончанием «большого процесса», «процесса 193-х», «процесса-монстра». Устроители этого необыкновенного судилища над революционерами-народниками попали в трудное положение. Ловили «крамольников» почти четыре года, поймали несколько тысяч, гноили по тюрьмам несколько лет, кое-кто из заключенных умер, кое-кто сошел с ума, многих пришлось выпустить за неимением улик.

Оставшиеся 193 вели себя «возмутительно». Они не обращали внимания на судей, дерзили, пытались произносить речи, а потом вообще отказались являться на заседание суда.

Из 193 десять человек, для устрашения и в назидание, были осуждены, а остальных выпустили на поруки, под надзор полиции.

Выпустили и Николая Морозова. Выпустили, чтобы снова схватить, услать, глаз не спускать. Но и Морозов решил по-иному. Он попросту скрылся, перешел на нелегальное положение.

Началось бесконечное блуждание по квартирам. Сегодня ночью он у редактора журнала «Знание» Гольдсмита, завтра его укладывает на диван в своем кабинете писатель Анненский, а на следующий день он у присяжного поверенного Ольхина или у Евгения Корша. Их квартиры вне подозрений, хозяева тоже. Но они сочувствующие, они не против того, чтобы «нигилисты» одержали верх или, во всяком случае, так припугнули власть имущих, что царь даровал бы конституцию России.

А в это время народники переживали острый кризис внутри своей организации. Старое общество пропаганды, кружок так называемых «чайковцев», развалился окончательно, и собрать его осколки было уже нельзя. Новые люди, влившиеся в народническое движение, требовали создания централизованной партии с дисциплиной подчинения большинству, а не полуанархических объединений, как это имело место ранее. Требовали они и решительных действий против жандармов, шпиков, требовали, чтобы велась дезорганизаторская работа, чтобы из тюрем освобождались товарищи, чтобы не могли спокойно спать царские прокуроры, жандармские полковники, градоначальники, чтобы сам царь сон потерял в чертогах Зимнего.

Этих новых людей прозвали «троглодитами», так как никто не знал, где они живут, где скрываются. Но среди «троглодитов» у Морозова есть старые друзья.

Они задумали и осуществили издание народнического журнала «Земля и воля», и Морозов вместе с другом, соратником прежних лет писателем Сергеем Кравчинским, и старым пропагандистом Дмитрием Клеменцем стал его редактором.

Редакционного помещения не было. Не было ни столов, ни шкафов, ни ящиков, ни сейфов. Были тревожные сигналы на окнах конспиративных квартир, были в изобилии гороховые пальто «пауков», были новые аресты, разногласия, неудачи в попытках освободить Ипполита Мышкина, Войнаральского.

Близился новый, 1879 год, и все чаще и чаще звучали выстрелы: Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в Харькове убиты генерал-губернатор Кропоткин, прокурор, жандармский полковник.

Ширится крестьянское движение. В столице образовался «Северный союз русских рабочих». Его создатели Степан Халтурин и Виктор Обнорский зовут пролетариев всей России к объединению и борьбе. Свирепеет полиция, в тюрьмах не хватает мест, заполнены каторги.

Все труднее и труднее Николаю Морозову находить безопасные приюты. Он не только редактор, но и секретарь редакции, хранитель документов, печатей, бланков для паспортов, деловой переписки, протоколов. Он мечется с квартиры на квартиру, и в руках у него неизменные два портфеля. С ними Морозов не расстается ни днем, ни ночью. И только изредка, когда ему кажется, что вот-вот захлопнется ловушка, расставленная для него сыщиками, он отдает наиболее важные бумаги на сохранение лицам незаподозренным. Но таковых тоже становится все меньше и меньше. Полиция врывается с обысками в дома профессоров и адвокатов, артистов, врачей, педагогов. Опасаясь обысков, эти люди могут уничтожить бесценные документы партии.

Не раз Николай Морозов попадал под такие внезапные наскоки. Его не тревожили протяжные звонки у парадных дверей средь темной ночи: документы, изготовленные паспортным бюро партии «Земля и воля», были надежными.

Но портфели!..

Звонок у парадного трясется, как эпилептик. Испуганные вскрики хозяйки, жмущаяся на кухне прислуга, хозяин в ночных туфлях растерянно смотрит на гостя. Нужно открывать, нужно открывать…

А гость, не обращая внимания на переполох, стоит у открытой форточки.

Проворно связываются черным шнурком черные портфели. Через секунду они уже за окном, и на фоне черной ночи не разглядеть черного шнура и черных портфелей.

Так случалось не раз. Но так не могло продолжаться вечно.

Морозов пожаловался своему приятелю и тоже хранителю кое-каких народнических бумаг — присяжному поверенному Ольхину.

Ольхин быстро нашел «хранилище».

Угол Бассейной и Литейного — старинный дом Краевского. Этот дом, как немой свидетель, помнил, когда по его ступеням легко взбирался Пушкин, помнил он и гусарский ментик Лермонтова и черный плащ Гоголя. Здесь бывал Писарев, здесь помещалась редакция «Отечественных записок», и здесь жил секретарь газеты «Молва» видный литератор Владимир Рафаилович Зотов.

Огромная передняя забита полками с книгами, папками, затем следует узкий туннель между книгами, закрывшими стены коридора. В конце его — кабинет хозяина.

Из-за огромного письменного стола навстречу Морозову поднимается высокий старик. Редкая седая борода. Передних зубов давно уже нет, и он шепелявит.

Первые рукопожатия, и хозяин без предисловия говорит гостю:

— Положите все бумаги в портфели, заприте их замками, ключи которых будут у вас. Я портфели положу на верхней полке среди папок, которые вы видели в моей передней. К ним запрещено прикасаться кому бы то ни было из моей семьи, а посторонние всегда встречаются и провожаются прислугой или нами. Это самое лучшее место, так как в случае какого-либо несчастья я всегда могу сказать, что портфели в передней оставил без моего ведома кто-нибудь из приходящих ко мне по литературным делам…

Придумать что-либо лучшее было трудно. Потом долго пили чай и вели неторопливую беседу. Морозов совсем успокоился, поняв, что радушный хозяин одобряет радикальную деятельность народников, их социалистические идеалы. И как завороженный он слушал о тех далеких временах, когда в этом кабинете, в этом самом кресле сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь и юноша Зотов разговаривал с ними. Невидимая нить тянулась от певцов дворянской революционности к редактору революционного журнала разночинцев-демократов.

Начало архиву было положено. Никто, кроме Морозова, не знал места хранения бумаг. Морозов не часто беспокоил Зотова своими посещениями, но, когда приходил, неизменно заставал Владимира Рафаиловича в кабинете.

Горничная приносила им чай. Через десять-пятнадцать минут, улучив момент, когда никого в коридоре не было, Зотов молча вставал, шел к стеллажам, брал портфели и молча же вручал их гостю. Потом оба занимались своими делами. Когда Морозов уходил, Зотов с теми же предосторожностями водворял архив на место.

А события развивались своим чередом. Стачечная борьба рабочих, крестьянские волнения, систематический террор, который начали проводить народовольцы, создали в стране новую, вторую уже по счету революционную ситуацию 1879–1881 годов. Правительство ответило на взрыв революционного движения белым террором. Виселицы, расстрелы, войска, шагающие по могилам под «Камаринского», неограниченные полномочия генерал-губернаторов. И длинный мартиролог повешенных, расстрелянных, заживо погребенных.

После провала типографии «Народной воли» и дерзкого взрыва в Зимнем дворце Морозову пришлось на время скрыться за границу.

Перед отъездом он привел к Зотову Александра Михайлова — «дворника» партии народовольцев. Отныне Александр Дмитриевич стал хозяином архива.

Прошел еще год. Один за другим гибли, вычеркивались из списка живых герои «Народной воли». Ожидал в тюрьме своей участи и Александр Михайлов. Морозов был схвачен на границе, когда пытался вернуться в Россию.