Среди свидетелей прошлого - Прокофьев Вадим Александрович. Страница 42
Как-то раз, как выяснил Овчинников, Пугачев в присутствии членов своей «Военной коллегии», среди которых были и грамотные люди, решился исписать лист бумаги.
Овчинников и не рассчитывал, что найдет этот листок. Но ему надо было установить, какое впечатление на присутствующих произвел этот акт Пугачева. Ведь известно, что он любил говорить соратникам: де ему своей руки до самой Москвы показывать нельзя.
Исследователь выяснил, что на этом листе Пугачев начертил какие-то значки, некоторых из них отдаленно напоминали русские буквы. Видимо, Пугачев по памяти пытался их перерисовать.
Тот же Иван Почиталин показывал на допросе: «Писал один раз и сам Пугачев к губернатору письмо, но на каком языке, я не знаю, только слышал от него, что на иностранном». А вот показание и другого очевидца, другого секретаря пугачевской «Военной коллегии» Максима Горшкова: «Видел я один раз, что самозванец (он, наверное, знал о самозванстве Пугачева, но назвал его этим именем, конечно, только на допросе. — Ред.) сам писал почерком на бумаге и по написании с полстраницы показывал пред ним стоящим с сими словами: „Прочтите-де, что я написал“. Но как написано было не по-русски, то все тут грамотеи сказали: „Мы-де не знаем, ваше величество, это не по-русски“. На что самозванец, улыбнувшись, сказал: „Где-де вам знать“».
Но вот другое любопытное свидетельство. Этот факт не мог придумать Почиталин. Оказывается, Пугачев однажды отважился отправить собственноручное письмо к губернатору оренбургскому И. Рейнсдорпу. И при этом сказал Почиталину: «Я-де в город послал указ, а послушают ли оного или нет, не знаю».
Если письмо дошло до губернатора, тот наверняка отослал его в Военную коллегию, не пугачевскую конечно. Овчинников почувствовал, что стоит на пороге находки.
Донесений много, среди них и рапорты губернатора Рейнсдорпа.
Но вот донесения от 24 декабря 1773 года. «При сем сражении (сражение 20 декабря 1773 года. — Ред.) передано от злодея три соблазнительных листа, из коих первой — на российском, а другой — на немецком диалекте (видимо, писал пленный поручик, ставший секретарем Пугачева, Михаил Шванович. — Ред.), а третий самим вором Пугачевым для уверений находящихся в толпе его, намаранной и не изъявляющий никаких литер, которые в оригинале под № 2 при сем приобщаются».
Нашел Овчинников и письмо. Оно было в конверте. На нем что-то нацарапано, что должно было означать адрес.
Поиск Овчинникова начался в Центральном государственном архиве древних актов, окончился в Центральном государственном военно-историческом архиве, где хранятся дела Военной коллегии времен Екатерины II.
Но если есть два автографа, то могут быть и еще. Овчинников не прекратил поиск. И не ошибся. Найдены еще три «письма» Пугачева, писанные теми же знаками. Эти «письма» всегда были при Пугачеве и предназначались для удостоверения особы «законного императора Петра III». Пугачев именовал их манифестами. Они были найдены в Бердской слободе, в доме казака Ситникова, где в октябре 1773 — марте 1774 года находилась ставка Пугачева. Оренбургская секретная следственная комиссия переправила «манифесты» Екатерине II, а уже от нее они попали в следственные материалы о восстании. Эти материалы также хранятся в Центральном государственном архиве древних актов.
ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ
Город замер. Город застыл в морозной ночи. Но город не спал. Светились окна Зимнего дворца. Подслеповато помигивали свечи сквозь ледяные узоры на окнах Главного штаба. Снег, высушенный стужей, визжал, потревоженный лошадиной подковой, пронзительно скрипел под тяжелой поступью патрулей.
К Зимнему подъезжали сани. Чем чернее становилась ночь, тем больше подкатывало саней.
В Зимний свозили «злоумышленников», осмелившихся открыто, с оружием в руках выступить против крепостничества, против русского самодержавия.
Это была страшная ночь после восстания. Ночь с 14 на 15 декабря 1825 года.
А ночь после битвы принадлежит мародерам. В Зимнем мародерствовал сам император всероссийский Николай I. Он допрашивал арестованных.
Верховный правитель России в первый день своего царствования превратился в царственного сыщика, коронованного следователя, венценосного тюремщика.
«…Николай Павлович мог гордиться тем, что материал, который лег в основу следствия, был добыт им и только им на первых же допросах. Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждал к признаниям, по горячим следам давал приказы о новых арестах, отправляя с собственноручными записками допрошенных в крепость и в этих записках тщательно намечал тот способ заключения, который применительно к данному лицу мог привести к обнаружениям, полезным для следственной комиссии».
Характеристика, скажем прямо, блестящая, для сыщика конечно. И П. Е. Щеголев, давший ее, не ошибся. Он писал на основании архивных материалов, ставших доступными для исследователей после революции 1905–1907 годов. В руки Щеголева попали «Записки» Николая I об обстоятельствах, сопутствующих его вступлению на престол.
Вот как венценосный мемуарист описывает ночь с 14 на 15 декабря 1825 года:
«В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь. Разумеется, что всю ночь я не только что не ложился, но даже не успел снять платья и едва на полчаса мог прилечь на софе, как был одет, но не спал. Генерал Толь всю ночь напролет не переставал допрашивать и писать. К утру мы все походили на тени и насилу могли двигаться. Так прошла эта достопамятная ночь. Упомнить, кто именно взяты были в это время, никак уже не могу, но показания пленных были столь разнообразны, пространны и сложны, что нужна была особая твердость ума, чтоб в сем хаосе не потеряться».
Этим словам Николая можно поверить, если судить по тому, что в первые дни следствие велось действительно стихийно, безо всякого плана. Однако Николай Павлович в своих записках хочет явиться перед потомством как судия справедливый, нелицеприятствующий. Напрасные потуги, столь типичные для многих и не царствующих мемуаристов.
Император запугивал, император запутывал, император лицедействовал. Он был палачом, но надевал на себя черный плащ иезуита. Он мог послать семье Рылеева денежное пособие, но он же приказал заковать в кандалы и содержать под строжайшим арестом в Алексеевском равелине князя Оболенского.
А потом, когда уже были повешены пять декабристов и более пятисот их развезли по тюрьмам, сибирским каторгам и рудникам, он мстил мертвым и живым. В «Записках» Николая декабристы — убийцы, изверги, тупые дегенераты.
«Сергей Волконский — набитый дурак, таким нам всем давно, известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал…» «Он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека…»
«Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство».
«Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния… я полагаю, что редко найдется подобный изверг…»
Естественно, что эти характеристики никак не соответствовали действительному облику людей, впервые в истории России выступивших с открытым революционным действием, со своими программами революционного обновления родины.
Между тем образы декабристов, смысл их действий, их мечты, их жертвенность в течение XIX века обрастали самыми фантастическими слухами, вымыслами, которые не могли опровергнуть даже воспоминания многих из них, кто пережил Николая, был «прощен» Александром II и выступил в печати. И даже такой крупный буржуазный историк, как Ключевский, говорил: «Декабристы — историческая случайность, обросшая литературой».
Советские историки, руководствуясь ленинскими указаниями о декабристах, предприняли огромную изыскательскую работу, чтобы прежде всего сделать достоянием широких кругов читателей и специалистов материалы о первых русских революционерах-дворянах, дать правильную марксистскую оценку их идей и методов революционной борьбы. Центрархив к 100-летию восстания декабристов начал публикацию следственных материалов по делу дворян-революционеров. Эта публикация заняла XI томов и выходила на протяжении 1925–1954 годов.