В преддверии Нулевой Мировой войны (СИ) - Белоус Олег Геннадиевич. Страница 39

Смутное и страшное время наступило. Дескать осерчал государь на стрельцов, в опале держит, а то и того хужее, разогнать возжелал полки верных слуг своих. Слухи один другого страшнее ходили по стрелецкой слободе. Шептались украдкой: Нами правит кукуйский да мастерградский кутилка! Всю землю выпустошил, остались де только душой да телом. Рассказывали, как хорошо было в старину: о разбоях не слыхивали, жизнь дешевле, сытнее, благообразнее… Эх, были времена!

Праздничный колокольный звон тысяч церквей плывет над Москвой. Черные тучи галок и ворон с недовольным карканьем носятся над пестрыми, увенчанными золотом крестов маковками. Густые толпы валят вдоль узких, изрядно унавоженных конскими яблоками улиц мимо заборов за которыми укрылись богатые каменные и невзрачные бревенчатые избы. Люди торопятся на службу. В толпе мелькают красные, зеленые, клюквенные парадные стрелецкие кафтаны. Рядом жены в разноцветных душегреях поверх сарафанов. Шум, гам! Купчишки выглядывают из дощатых лавчонок. Для них и праздник не повод остановить торговлю. Надрываясь кричат, зазывают.

У церквушки, что в стрелецкой слободе, теснота, давка. Страшноглазые нищие у церковных дверей трясут окровавленными культями и ранами, хватают руками, требуют от богомольцев милостыню. Безместный, высохший, словно кость поп взгромоздился на телегу. Осмотрелся, мотнув квадратной пего-серой бородой. Глаза горят фанатичным огнем. Внизу море армяков и разноцветных кафтанов, не протолкаться.

— Что же это делается православные!? — заорал густым басом, от натуги побагровел, легко перекрывая шум немаленькой, забитой людьми площади. Народ начал останавливаться, оборачиваться.

— Русь издавна верою жила, ею и спасалась! Где царь истинный, христолюбивый? А нет его! Последние времена пришли… Ныне у нас не царь, а антихрист, раньше все в Кукуе с немцами знался и жил все в Немецкой слободе, в среду и в пятку мясо ел. А теперь и того хужее, забыл старину. Кто он еси? Кал еси, вонь еси, пес еси смрадный! Воистину говорю вам, последние времена настают, ибо с таким царем падет последний оплот благочестия — третий Рим, а четвертому не бывать!

Слова разнеслись до самых дальних углов. На площади воцарилась тишина, лишь слышен отдаленный звон колоколов да каркает стая ворон, кружащая над церковью. Раззявленные рты, выпученные глаза, переглядывается народ. Страшны речи безместного попа. Худо стало жить и с каждым годом все скуднее и тревожнее. Где Русь православная? При покойном царе Алексее Михайловиче все по старине правилось, а сейчас по-новому как мастерградские немцы царю указывают! Речи огнем жгут сердца, но страшно, страшно, ноне не 7191 год от сотворения Мира [26]. Вмиг схватят и после пыток казнят смертию!

Поп ткнул рукой в сторону нищих.

— Смолчите и вам такими быть! Не доделали стрельцы дело! Осталось еще семя нарышкинское. Злобствует, извести народ христианский хочет! Где столб каменный, который поставили стрельцы на Красной площади в память о измене нарышкинской? А нет его, срыли! Захотим помочь истинной вере православной, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать, жизнь отдавать, а веру отстоять! Пострадаем за веру христианскую, живот отдадим, зато душу спасем!

Толпа грозно загудела. И еще чуть-чуть и повторится стрелецкий бунт едва не стоивший жизни царю Петру. Кричали: «Не дадим погибнуть вере христианской, хотим старины».

Поп, размашисто перекрестившись, произнес Исусову молитву. «Аминь», дружно ответила площадь.

На улице, ведущей к церкви мелькнули зеленые кафтаны преображенцев. Увидев толпу, побежали, грохоча сапогами по дощатой мостовой, на ходу готовя фузеи. Поп остановился, приставил грязную пятерню ко лбу, разглядывает. Толпа бывшая до этого аморфной амебой в один миг сплотилась, не подпуская солдат к телеге. Крик, шум. К телеге пролез купчина. Пальцы сверкают серебряными перстнями.

— Батюшка, спускайся, негоже если тебя поймают воровские солдаты.

Когда растрепанные преображенцы во главе с прапорщиком протолкались к телеге, их ждало разочарование. Попа и след простыл. Лишь зло ухмылялись обступившие телегу краснощекие приказчики и одетые в клюквенного цвета кафтаны стрельцы полка Федора Головленкова.

— А нету никого, — бойко и насмешливо произнес молодой стрелец, тряхнул кудрявыми волосами и картинно развел руки.

Прапорщик побагровел, но смолчал, слишком много вокруг народа. Если что разорвут и фузеи не помогут.

Неприметный купчик в потрепанном армячке наблюдавший всю сцену в благоразумном удалении, холодно улыбнулся и тихо, так чтобы никто не услышал пробормотал:

— It's good! — и начал работать локтями, пробиваясь из толпы.

Шепотом передавали слухи про царя Петра, что дескать, не царского он рода, нагуляла его Нарышкина, что скоро разгонят стрельцов а самих с семьями похолопят. Смутно было стрельцам, страшно. По ночам творилось странное. Откуда не возьмись на заборах начали появляться прелестные грамоты, внизу печать, вторая — на шнуре. Народ дивился, толпился вокруг. Непременно находился грамотный, среди стрельцов их хватало, читал нараспев. Неведомые печальнике о судьбе русского народа призывали жить по старине, извести злобное нарышкинское семя, громить немцев и передать власть доброй царевне Софье. Прелестные письма находили среди стрельцов благодатную почву. Кричали: «Постоим, не выдадим!» Преображенцы срывали грамоты, крикунов тащили в Тайный приказ. Дьяки творили дознание, но пойманные мало что знали. Их пороли нещадно кнутом и, обрезав пол языка, отправляли на вечное поселение в Сибирь. Это не помогало. Что не неделя прелестные письма появлялись вновь и даже князь Федор Юрьевич Ромодановский лишь бессильно злобствовал. Не ведал, кто эти грамоты подбрасывает стрельцам.

Весна в этом году пришла поздно, но дружно, так что уже через две недели стояло настоящее лето. Солнце над головой палило изо всех сил. Глаз, уставший от зимнего, белого однообразия, ласкала свежая зелень деревьев и травы. Человек торопливо шел мимо потемневших дощатых, кирпичных, из сетки рабицы заборов частного сектора Мастерграда по щебеночной, утрамбованной мостовой к остановке автобуса. На улице никого, только вдалеке пробежала беззаботная пацанва. Это у него, работающего по сменам, сегодня выходной а у большинства разгар рабочего дня. В прошлом 1691 году прежняя дорога из 21 века так густо покрылась ямами и выбоинами, что стала проходимой лишь для велосипедов или вездеходов. По весне приехали дорожные рабочие с бульдозером и компрессорами. В три дня убрали асфальтовое покрытие а вместо него насыпали мелкий щебень, укатали его катками. Получившаяся дорога гораздо хуже прежней, гладкой, но ничего не поделаешь. Нефтепродуктов мало и с асфальтом ремонтировали только центральные улицы Мастерграда а дом, доставшийся в наследство от умершей матери, расположен на окраине. Он вспомнил как радовалась воспитавшая его в одиночку мать, что их окраинную улицу покрыли асфальтом, а вот уже год, как ее нет. Она умерла от сахарного диабета. На нее не хватило инсулина… Он горестно вздохнул, несмотря на прошедшее время рана на сердце была еще слишком свежа. Если кого-нибудь он в этой жизни и любил, то мать. Как всегда когда человек вспоминал об безвременно погибшей матери, настроение стало хуже некуда. Навстречу тяжело проковыляла пожилая женщина с пустыми ведрами. Он на мгновение остановился. Плохая примета, может вернуться? Но приказчик Строганова завтра уплывал домой, в Орел-городок а вернется назад неизвестно когда. Мысленно махнув рукой на суеверия, он пошел дальше, через пару минут стоял на пустынной остановке.

Мастерградом назвали город, подумал человек и злобно ухмыльнулся. А компьютеры и мобильные телефоны с каждым годом все больше сыпятся и процесс этот не удержим! Скоро даже позвонить станет нечем. Были и еще причины недовольства. Ему, дипломированному инженеру-программисту не нашлось работы по специальности! Неважно что оставшиеся в отрасли были и умнее и талантливее его. Это настоящее оскорбление думающего и чувствующего человека! Но существовать на что-то надо, пришлось наниматься в охранники торгового поселка при Мастерграде. Но ничего он отомстит!