Наука капитана Черноока (Рассказы) - Граевский Александр Моисеевич. Страница 7

— Воздух!

— Сразу два сигнала играет — на побудку и на обед!

Комбат Сизов, почесывая грудь и широко зевая, усмехнулся:

— Это он нас приветствует, освободителей. И в нашем лице всю победоносную Красную Армию.

— Ох, господи, прости… — отозвалась тоскливым вздохом старуха.

Шутки как-то разом умолкли, и стало слышно, что ребенок плачет теперь тише, видно, устал. В этом плаче уже не было требовательных ноток, а только жалоба — скорбная и безнадежная, бередящая душу.

Виктор невольно передернул плечами. Плач нарушал привычный ход мыслей, и слушать его было не просто неприятно — стыдно.

— Бабуся, а мать-то его где? — спросил он. — Жива ли?

Старуха снова вздохнула.

— Жива. Чего ей сделается…

— Так что ж это она, внука вам подкинула? Его ведь, наверно, кормить надо?

— Ну. Ись вон просит.

— То-то и оно. А мамаша его норовит с довольствия снять, — вмешался в разговор Сизов.

— Не знаю. Хоронится, поди, где-ко. Вас страшится. Помолчав немного, старуха протяжно пробормотала:

— Ох, господи, прости нас, грешных…

— Страшится, говоришь? А чего ей страшиться?

Все, кто был в избе, прислушивались к этому разговору. И только плач — по-прежнему безутешный, жалобный — нарушал настороженную тишину.

— Так ребенок-от фриценок…

Старуха произнесла это просто, без нажима, так, как сообщают соседке незначительную деревенскую новость.

Сизов помолчал и, не найдя, что сказать, легонько свистнул.

Старуха тоже замолчала, только сильней стала трясти зыбку.

Ребенок все плакал.

Другой стала тишина в избе. Виктор физически почувствовал, как она загустела. Вроде воздуху сразу стало меньше.

Кто-то коротко и зло выругался. И опять все молчали, придавленные этой гнетущей, недоброй тишиной. Только плач не изменился. Усталый и жалобный, он лился и лился, без конца. В нем Виктору почудилось сейчас равнодушие ко всему, что говорили и делали люди, заполнившие эту деревенскую избу.

Тяжело и неуклюже завозился в своем углу капитан Черноок. Он встал на колени, лицом к стене и, согнувшись, начал рыться в своем мешке. Потом сунул что-то за пазуху, выпрямился и с натугой, опираясь на стену, поднялся во весь рост.

Все смотрели на него. А он, не обращая ни на кого внимания, большой и звероподобный, шагнул к зыбке. Виктору бросился в глаза пистолет, висевший у Черноока на немецкий манер — спереди.

Низко нагнувшись над зыбкой, капитан запустил в нее длинные руки.

Запоздалое движение, словно ветерок по камышам, прошло по людям. Кто вытянул шею, кто приподнялся, кто сжал кулаки… Только бабка, не знавшая Черноока, равнодушно продолжала трясти зыбку.

Черноок выпрямился, держа на отлете шевелящийся сверток. Неуловимым движением сбросил на пол серую тряпицу. И тут же уложил продолжавшего плакать ребенка обратно. Потом вытянул из-за пазухи длинную новую портянку и вновь склонился над зыбкой.

Все это делалось быстро, ловко, можно сказать, привычно. И когда Виктор потом вспоминал эту сцену, в памяти больше всего удержалось именно это впечатление — Черноок делал привычное для него дело.

Но сейчас Виктор еще не думал над этим. Он просто перевел дух. И по людям вновь прошло движение, каждый невольно шевельнулся, будто освободившись от большого груза.

Капитан между тем вновь выпрямился, прижав к груди сверток, на этот раз белый. И сразу же начал раскачиваться, баюкая ребенка, продолжавшего плакать устало и безнадежно.

— Силен… — начал было комбат Сизов, но тут же оборвал фразу: Черноок запел. Запел ту самую колыбельную песню, которую слыхал, наверно, каждый из находившихся здесь.

Пел капитан негромко, монотонно, терпеливо. Пел, нанизывая один за другим незамысловатые куплеты, не повышая и не понижая голоса.

Все молчали. Только изредка кто-нибудь сдержанно кашлял в кулак, да время от времени вздыхала на мечи бабка.

Плач начал стихать. Вскоре в нем появилась недолгая пауза. За ней последовал новый взрыв, быстро, однако, прекратившийся. Еще раза два раздалось недовольное пофыркивание, и стало тихо.

Черноок приглушил голос и напевал уже без слов, сильно растягивая конец каждого куплета. Когда ребенок затих, капитан перестал раскачиваться и прислушался. Вместе с ним невольно прислушивались и остальные.

И снова изменилась тишина. Теперь она была заботливой, добродушной и снисходительной.

Бережно уложив ребенка, капитан сел на лавку рядом с Виктором. Он не улыбался, но черты его лица стали мягче, исчезла угрюмость, да и глаза стали веселее.

Покосившись на Виктора, Черноок слегка прищурился, отчего лицо стало немножко озорным.

— Знаешь, брат, тут целая наука, — вполголоса забасил он. — Тут главное однообразие чтобы было, монотонно нужно петь. Безотказно действует. Я, бывало, на спор с женой усыплял…

Виктор только хмыкнул в ответ, а Черноок, отведя глаза, бросил уже другим тоном:

— Курить-то бы тоже лучше выходить. Надымили…

Солдаты потянулись к дверям один за другим, на ходу набрасывая на плечи шинели и стараясь не шуметь.

СТАРЫЕ МОЛОЖАНЕ

«Военный совет» провели ночью, после того как накормили всех жителей — и ребят, и женщин, и старика. Ребята улеглись за печкой, женщины сидели около них, о чем-то переговариваясь шепотом. Старика пригласили к столу, на котором Пермяков развернул карту. Старик был древний, ветхий, но соображал хорошо. Да и карта попалась свежая, составленная незадолго до войны. И вскоре Пермяков разговаривал со стариком так, словно сам издавна жил в этих местах, уверенно называя деревни, ручьи, дороги, просеки, даже изгороди.

— Значит, Старые Моложане… — задумчиво проговорил старший лейтенант.

— Они, милый, они, — откликнулся старик. — На самом угоре. Речка-то, ты правильно говоришь, с этой, с нашей стороны. Небольшая речка, Редья называется. Деревня бо-о-льшая была. Да спалил немец, начисто спалил. Кто где — и не знаем сейчас. Мы вот здесь прячемся…

Комбат Михайлов, грузный, черный, громко крякнул и пришлепнул по карте.

— Заманчиво, а, начальник штаба? — прогудел он. Пермяков в ответ неопределенно хмыкнул. Он и сам видел, что заманчиво. До деревни — лесной массив, километров семь. Деревня на высотке, господствует над местностью. Лес на карте зеленым языком огибает деревню с севера и выходит на крупное шоссе. А немного в стороне — перекресток, еще одно шоссе. Оседлать бы этот перекресток или хотя бы занять деревню, чтобы контролировать огнем большое пространство… Да, заманчиво! Игра, как говорится, стоит свеч.

Ему не хотелось сейчас вот так взять и сказать свое мнение. Да оно еще и не сложилось окончательно. Но он видел, скорей чувствовал, что командира батальона уже захватила идея внезапного удара, что ему хочется вырваться вперед, отличиться. Самолюбивый, черт его дери, комбат. Впрочем, не самолюбивых командиров, кажется, не бывает…

Если разобраться, то дело-то очень уж рискованное. Соседи где — неизвестно, артиллерия отстала, и даже штаб полка неведомо где болтается… А ведь нужно и боеприпасы подвезти, и солдат накормить, и тылы подтянуть.

Вслух Пермяков ничего этого не сказал. Он только молча смотрел на карту. Деревня Старые Моложане была на краю листа. Черненькие прямоугольнички домов, несколько черных квадратиков вдоль дороги — сараи. Синяя змейка реки… Условность… А на самом деле — что?