Высокое небо - Грин Борис Давыдович. Страница 8

Родители настаивали: надо кончать седьмой, дополнительный класс. Аркадий рассуждал иначе: лучше ограничиться шестью классами, они тоже дают право на аттестат, а оставшийся год употребить на подготовку для поступления в институт. Так он попал в «список лиц, желающих подвергнуться окончательному испытанию».

Весной 1908 года наступила пора экзаменов. Она не внесла видимых перемен. Испытывая свою блестящую память, Аркадий на удивление своим домашним, цитировал целые страницы учебников, с молниеносной быстротой решал алгебраические задачи, произносил длинные тирады на полюбившемся ему французском языке. Или садился за фисгармонию и музицировал. А то вдруг поспешно собирался, уходил на берег Камы и подолгу провожал взглядом редкие льдины, уносимые течением в солнечную даль реки. Вечером он усаживался за гроссбух, принесенный отцом, и погружался в нудную, но необходимую для семьи работу.

После экзамена по закону божьему реалисты писали сочинение «„Борис Годунов“ Пушкина (основная идея и ее развитие)», еще через день они сдавали экзамен по геометрии, затем — по французскому языку, по немецкому. На письменном экзамене по алгебре Аркадий особенно блеснул. В протоколе испытательной комиссии появилась запись: «Швецов Аркадий приступил в 9 час. 25 мин., подал переписанную набело в 11 час. 08 мин.» Всего один час сорок три минуты понадобилось ему, чтобы справиться с очень сложной алгебраической задачей и начисто переписать ее решение, занявшее более трех страниц. И уж совсем легко дался экзамен по физике. Под завистливые взгляды одноклассников он вытянул из веера разложенных билетов самый «счастливый» — первый. «Тело геометрическое и физическое. Вещество. Три состояния тела. Вес и масса. Изменения тел при нагревании»…

Пятого июня 1908 года педагогический совет училища выдал Аркадию Швецову аттестат о среднем образовании.

А через год — Москва. С нею связана большая часть жизни. Высшее техническое училище, лекции Жуковского и Бриллинга, первые шаги и первые успехи на конструкторском поприще, дружба с Цандером, жгучая радость признания… Все это принесла ему Москва.

…Воспоминания громоздятся одно на другое. Просто непостижимо, по каким законам они возникают, и почему картины детства значительно отчетливее иных событий недельной давности. Какой-то внутренний слух воспроизводит разговоры с некогда встречавшимися людьми, и люди эти предстают как живые, хотя их давно уж нет. И все переживается остро, как будто происходит заново.

А на столе все еще лежит нетронутый лист бумаги, на котором Аркадий Дмитриевич собирался писать автобиографию. Этот лист, как перевернутый в высоту волшебный экран, подвластный зрению только одного человека. И человек, боясь спугнуть дорогие видения, все никак не возьмется за перо. Может быть, потому, что он почти не склонен к воспоминаниям на людях, вслух, а вот так, как сейчас, они являются очень редко.

Лучше уж сейчас не писать вовсе. Лучше это сделать завтра, на заводе. А сейчас — спать.

Спать, спать, спать!

Уже давно погасла настольная лампа, но долго еще светился волшебный экран. Потом погас и он, уступив место недолгому и тревожному сну.

«Пришла беда — отворяй ворота». Придумали же люди! Как будто беда для них желанная гостья. А что отворять для пришедшей радости? Или она является к нам понемножку, и ворота слишком широкий для нее проход?

Всякое, конечно, бывает. Но 1936 год выдался для моторостроительного завода таким, что радость вылилась в стихийное явление. Торжество сменялось торжеством.

Прошло всего каких-нибудь два месяца, как отзвучали на вечерах возвышенные тосты, и произошло событие, перед которым померкло все предыдущее. Орджоникидзе сдержал-таки слово!

от 28 декабря 1936 года

За освоение высококачественного авиационного мотора М-25 и досрочное выполнение производственной программы 1935 и 1936 гг. наградить Пермский моторостроительный завод орденом Ленина.

В поименном списке награжденных орденом Ленина была строка: …Швецова Аркадия Дмитриевича — главного конструктора.

Казалось, что жизнь соткана из одних праздников. Опять к Побережскому явились хозяйственники, и снова он распорядился: «Чтобы все было экстра-класс». Как и в октябре, по вечерам гремела музыка в клубе и на фабрике-кухне, только теперь провозглашались здравицы за орденоносный завод и первых заводских орденоносцев.

По коридорам заводоуправления, как угорелые, носились курьеры. За каких-нибудь три-четыре дня прибыло триста пятьдесят поздравительных телеграмм, и каждую нужно было вручить лично адресату. На пределе работал заводской коммутатор, еще не знавший такого бешеного напора. Не было отбоя от гостей, которые хотели лично засвидетельствовать свое почтение. Все это походило на осаду, но на такую, когда осажденные предпочитают капитуляцию, нежели оборону.

Радость, быть может, то единственное, что никогда не приедается. Еще ни один человек не жаловался на то, что она у него в избытке. Но с чем сравнить радость многотысячного коллектива? Это отнюдь не радость одного человека, умноженная во много тысяч раз.

Тут все сложнее.

Сначала была цель, единая для всех. Она была так далека, что порою казалась недостижимой. Но кому непонятно, что если ждать минуты, когда все будет готово, — никогда не придется начинать? А начав, люди ощутили желание победить. У них было дело, от которого не отказаться, которое не отложить, и они стали несравненно тверже. Большие препятствия перестали им казаться просто препятствиями. Теперь в них виделись неизбежные спутники большого дела, которые тормозили движение. И тормоза не выдерживали натиска, они гнулись и лопались и падали к ногам.

В самом начале еще были возможны свои, маленькие, радости. Но по мере приближения к цели, они, подобно каплям ртути, сливались воедино и в конце концов обратились в нерасторжимый сплав.

Вот и получается, что радость коллектива — явление особого порядка. Для него не придумали формулы, но ясно, что дело тут не в обычном сложении. Математический подход здесь вообще неприемлем. Торжество коллектива не есть сумма людских торжеств, так же как солнце — это не сумма его лучей. Это тот необъяснимый математикой случай, когда сумма больше своих слагаемых…

О чем только не передумаешь, сидя у вагонного окошка. Пассажирский поезд Пермь — Москва растягивает свой путь почти на сорок пять часов, и на все это время люди вырваны из привычной для них обстановки. Вот и приходят в голову самые необычные мысли.

Дома, на заводе не очень-то отвлечешься, а тут, в поезде, какие занятия? К половине пути уже переговорили о делах и распили бутылку «Горного дубняка», а все не исчерпали свободного времени.

Заговорили о предстоящем вручении орденов. Побережский, ехавший уже за четвертым орденом, из скромности молчал. Остальные гадали: примет Калинин или Петровский?

За окнами нескончаемой стеной тянулись леса. Вдруг обнаруживался проем, и тогда в вагоне становилось светлее. Там вдали, как на просцениуме, виднелись деревеньки, утонувшие в снегах, и неудержимо манили к себе чуть мерцавшие огоньки.

Под потолком купе зажглась лампочка, и за окном сразу стало черно. Звякнув дверной ручкой, вошел проводник с подносом, уставленным стаканами. Чтобы не обременять себя в Москве лишней поклажей, пустили в ход остатки припасов, захваченных из дому. Прихлебывая чай, говорили о пустяках, на восточный манер расхваливали друг перед другом угощения, а то вдруг вовсе умолкали. Каждому хотелось представить себе завтрашний день, на который был назначен вызов в Кремль.

Было уже довольно поздно, но спать не хотелось. Аркадий Дмитриевич вышел из купе и тут же был атакован любителями шахмат. Его упросили на одну партию, и он, примостившись на чьей-то полке, быстро расставил фигуры.

— Ваши белые, — предложил партнер, тон его отдавал почтительностью.