Великий канцлер - Михайловский Александр. Страница 10

Надо сказать, что у нас с Николаем до сих пор не было интимной близости. Он относился ко мне слишком трепетно, словно боялся оскорбить малейшим неловким движением. Конечно, из наших бесед ему было известно, что в моем мире нравы не блюдутся столь строго, как ЗДЕСЬ. Тем не менее он не делал никаких «неприличных» поползновений в мою сторону. И я в душе невольно восхищалась этим мужчиной – ведь было вполне очевидно, что он испытывает ко мне сильнейшую страсть… И он умел это показать – но так, что внешне все было благопристойно и невинно. Взгляд, мимолетное прикосновение, рассказанная к месту притча или процитированное высказывание… Иногда в ход шли даже стихи. О, он обольщал меня со всем искусством ловеласа! Не торопясь и, очевидно, смакуя каждый момент нашего общения… Но при этом он не был ловеласом. Может быть, он был им со своими прошлыми «увлечениями», но не со мной. Я знала это точно… Со мной он был как раз тем, кем и желал быть – романтическим рыцарем… Именно так я и его и воспринимала – вероятно, это и была его истинная суть. Ему было интересно покорять меня – вот так, открывая какие-то неизвестные грани своей души, поражая и влюбляя в себя еще сильней…

И вот оттого, что он за мной так тонко и изящно ухаживал, не торопя события и не делая никаких откровенных намеков, мне начинал казаться убогим образ мыслей моих современников там, в двадцать первом веке – когда понятие «любовь» извратилось и обеднело. Сама себе я казалась словно бы обворованной – там, в моем мире; и вот теперь, здесь, все утраченное возвращалось ко мне. Я начинала понимать, что все должно было быть совсем не так, как я привыкла… И новое, неизведанное проникало вглубь моей души, как луч солнца проникает в темную комнату – и приступы невыразимой нежности заставляли замирать мое сердце, и отворачиваться вдруг, и впадать в задумчивость… И я ждала, с трепетной радостью ждала того момента, когда можно будет открыться полностью и дать свободу своим чувствам. Я полюбила впервые… Только сейчас я поняла, как можно узнать настоящую любовь, чтобы не спутать ее ни с чем другим: ты словно идешь по воздуху и смотришь на действительность с некоторой высоты. Все как-то легко и ясно, и в то же время ново и заманчиво… И при этом ты уверена и внутренне спокойна. И не надо притворяться, играть чужую роль; нужно лишь довериться судьбе и той силе, что поддерживает тебя на весу…

Николай сегодня был более оживлен, чем обычно. Он много шутил, и в глазах его горел молодой задорный огонек. Но иногда взгляд его подергивался поволокой; он замолкал и смотрел на меня так, что внутри меня словно бы что-то загоралось. И тогда я принималась смущенно покашливать и нарочито веселым голосом говорить какие-то ничего не значащие слова – все это были призвано скрыть мое волнение. А волнение это возникало оттого, что я вдруг отчетливо поняла: ЭТО произойдет сегодня.

Я хлопотала, заваривала чай, наводила порядок… который, впрочем, и без того всегда сохранялся в этой комнате усилиями прислуги, что приходила в дневное время. И от того, что я перекладывала книги с одной полки на другую, слегка сдвигала шторы или меняла местами предметы на прикроватном столике, в комнате ничего не менялось… Но эти действия помогали мне обуздать свою нервозность.

Отпылал за окнами закат. Над горизонтом растянулась алая полоска, которая медленно меркла. Я отошла от окна и присела на краешек кровати. Протянула руку, чтобы зажечь светильник.

– Не надо… – остановил меня Николай, прикоснувшись к моей руке. – Позвольте мне насладиться цветом закатного неба, Алла…

Голос его был глух. В полумраке поблескивали его глаза, в которых отражалась вечерняя зарница.

– Восхитительное зрелище, не правда ли… – едва слышно произнес он.

– Да… – так же тихо ответила я.

Его рука легла на мою руку. От нее исходило тепло.

Воцарилось молчание; несколько напряженное, так как оба мы знали, что сегодня должно произойти, оба желали этого, но не представляли, как перейти последнюю грань.

– Можно, я прилягу с вами рядышком, Николай Александрович? – шепотом спросила я.

Он подвинулся и я устроилась под его боком. Сладко было лежать, чувствуя его своим телом. Это были мгновения, когда тела наши привыкали к близости друг друга. Этот человек рядом был родным и бесконечно дорогим мне…

Медленно гасла полоса над горизонтом, небо темнело, за окном сгущалась вечерняя мгла. И мы наслаждались этим мгновением, зная, что больше оно уже никогда не повторится…

– А знаете, Алла Викторовна… – тихо произнес он; при этом его губы коснулись моего уха, – а ведь я отрекся только от престола Российской Империи. А вот корона Великого княжества Финляндского все же ненароком осталась на моей голове. Честное слово, это получилось не специально… Температура, когда я подписывал ту бумагу, у меня была под сорок, и я не проверил текст Манифеста, который мне дали на подпись. Уж очень мне тогда было плохо. Так вот: Великого княжества Финляндского там не оказалось – и теперь, наверное, будет уже поздно что-нибудь менять. Разумеется, я принесу сестрице Ольге положенную в таких случаях вассальную присягу и буду до конца жизни хранить ей верность, но все равно теперь я все же могу предложить вам разделить со мной если не полцарства, то хотя бы кое-что…

Эта новость, услышанная в такой интимный момент, заставила меня замереть на несколько мгновений. Я пыталась вникнуть в сказанное, а вникнув, вдруг осознала, что для меня абсолютно неважно, какое «приданое» у моего жениха. Но его маленький «сюрприз» был, безусловно, приятен. Честно сказать, ничего подобного я не ожидала. Впрочем, все это еще требовало отдельного осмысления, но этим я займусь гораздо, гораздо позже…

– Что ж, я буду доброй королевой для своих подданных, если они сами будут ко мне добры; а если нет, то их можно только пожалеть… Не зря же меня прозвали Рыжею Акулой, – ответила я, и мы оба тихонько рассмеялись.

– Но вы, Алла Викторовна, теперь совсем не рыжая, – тихо сказал мне Николай, – впрочем, для меня это не имеет никакого значения.

А потом я ощутила поцелуй на своем плече… Я обвила руками его шею и стала целовать. Не нужно было больше никаких слов и объяснений. Мы унеслись в благословенную страну, где нет ни времени, ни мыслей, ни бренных забот… Мы отдавались своей любви – неистово и страстно, и нам не было никакого дела до всего остального…

[4 августа 1904 года, 14:15. Санкт-Петербург, Зимний дворец, кабинет Канцлера Российской Империи

Предприниматель, меценат и благотворитель, сочувствующий большевикам, потомственный почетный гражданин, мануфактур-советник [6] Савва Тимофеевич Морозов.]

Правительственная телеграмма с надпечаткой «Мануфактур-советнику С.Т. Морозову лично в руки», доставленная в особняк на Спиридоновке, разделила жизнь семьи Саввы Морозова на «до» и «после». С треском разорвав заклейку, владелец одного из самых крупных состояний в Империи, а по совместительству театральный меценат и спонсор партии большевиков, раскрыл сложенную пополам картонку – и понял, почему почтовый служащий, доставивший это послание, едва отдав адресату телеграмму, шарахнулся от его дома как от зачумленного. Текст, напечатанный на бумажной ленте неровным шрифтом аппарата Бодо, был до неприличия короток: «Срочно приезжайте, надо поговорить. Телеграмму предъявите в Зимнем как пропуск. П.П. Одинцов.»

Положив телеграмму на столик, Савва задумался. Какое дело, точнее какой разговор, мог появиться у господина Одинцова к купцу и промышленнику старообрядческого вероисповедания? Кто же не знает канцлера Российской империи, которого некоторые (в том числе и начетчики [7] старообрядцев) называли воплощенным Антихристом, зато другие почитали чуть ли не воплощением апостола Петра. Еще полгода назад о Павле Павловиче Одинцове и других его товарищах не знал никто, а сейчас, пожалуй, его имя известно всем. Правая рука новой государыни, глава правительства, жестокий государственник и фанатик национальных интересов. И такой человек пишет «надо поговорить»… Не то чтобы Савва Морозов чего-то боялся. Нет, не боялся. Чего ему бояться? Но опаска и непонимание истинного смысла этого послания имелись. Но также было и понимание того, что пожелай господин Одинцов причинить вред Савве Морозову и его семье – в особняк на Спиридоновке уже врывалась бы штурмовая группа СИБ… Нет, тут что-то другое. Он нужен этому Одинцову, причем нужен срочно и по важному делу, потому что иначе все было бы устроено совсем не так…