Плохие девочки не плачут. Книга 3 (СИ) - Ангелос Валерия. Страница 90

— Не знаю, насколько он гей, но если лишний раз к тебе прикоснется, то звание евнуха я ему обеспечу, — жестом велит Дориану дематериализоваться.

Наша аматорская постановка одобрена маститым режиссером. Герой отправляется на заслуженный отдых, героиня остается тет-а-тет с мучителем.

— Поцелуи запрещены? — осведомляюсь невинно.

— В щеку можно, — манит приблизиться.

— Никто не поверит, — безропотно подчиняюсь.

— Дориан старомоден, не проявляет чувства на публике, — берет мою ладонь, обжигает горячими губами.

— А ты? — сердце дает перебой, болезненно сжимается в предвкушении неизбежности.

— А я рад завершить скучный разговор, — признается абсолютно честно, многообещающе ухмыляется: — Хочу заняться тем, чего действительно хочу.

Не вполне ответ на не вполне вопрос. Идеальная пара, квиты.

— Добавь конкретики, — предлагаю мягко.

— С удовольствием, — бросает выразительный взгляд на потайной ход в подвал. — Готова познать адские развлечения?

Как будто у меня есть выбор.

Готова или не готова, хочу или не хочу — не принципиально для ничтожной рабыни. Здесь и сейчас превыше всего желания властного господина.

***

…I'll enjoy making you bleed…

…Я буду наслаждаться, заставляя тебя истекать кровью…

Холодно и пусто. Что внутри, что снаружи.

Объятая вечной темнотой, погружаюсь в недра животного ужаса. Веду отсчет времени по рваным ударам непокорного пульса. Роскошные одежды заменяю липкой испариной, драгоценности — мерцающими оттенками страха.

Шершавая поверхность алтаря неприятно царапает обнаженную кожу, мое беззащитное тело выставлено напоказ, железными оковами распято на равнодушном камне. Руки закреплены высоко над головой, ноги широко раздвинуты. Плоть натянута, будто тетива лука.

Я не в силах шевельнуться, не способна даже трепетать. Забываю слова молитвы, тщетно пытаюсь закричать.

Глаза широко открыты, но видят лишь клубящийся мрак. Рот застывает в немом вопле, из горла не вырывается ни звука.

— Вкус боли, — дразнящий шепот над ухом. — Самый сладкий на свете вкус.

Сверкающее лезвие рассекает тьму, раскалывает грани привычной реальности на мириады уродливых осколков. С непониманием взираю на бесстрастную сталь клинка, на остро заточенный нож во власти палача.

— Господи, — возвращается дар речи, возвращается ледяная дрожь.

— Не совсем, — раздается короткий смешок.

Черты лица проступают неровными черно-белыми контурами, отражают причудливую игру света и тени.

— Пожалуйста, — молю еле слышно.

Различаю его, растворяюсь в нем. В горящей черноте гипнотического взора, в манящем безумии ироничной ухмылки, в чуть размытых линиях сумеречного облика.

— Не надо, не делай этого, — не сдерживаю униженный всхлип. — Прошу, остановись, пока не поздно.

— Уже давно поздно, — говорит фон Вейганд, раскаленным дыханием опаляет пересохшие губы. — Ты отворила дверь, ты проникла слишком далеко.

— Нет, — судорожно сжимаюсь. — Хватит.

Горячие пальцы касаются моей шеи, скользят по ключицам, неторопливо движутся к тяжело вздымающейся груди. Гладят и обводят, клеймят собственность.

Дергаюсь в жестоких путах, тщетно стараюсь избежать более смелых ласк. Позади только камень. Глупая девочка заперта в тупиковой безнадежности, в ловушке жертвенного алтаря.

— Хочу любить тебя, — блеск клинка перед глазами вынуждает отчаянно забиться в цепях, рваться на свободу. — Хочу владеть тобою.

— Нет, нет, нет, — повторяю как заведенная, рыдаю и умоляю о милости.

— Хочу тебя, — иссушает соленые ручьи на моих щеках, медленно собирает слезы нежными поцелуями.

— П-прошу, — практически беззвучно, севшим голосом.

— Не плачь, — нож прижимается к сонной артерии. — Не трать страдания попусту. Мы найдем им гораздо более интересное применение.

Еще немного — металл проникнет под кожу.

— Дай испить твою боль и твое наслаждение, — зубы смыкаются вокруг соска, жадный рот ловит биение мятежного сердца.

Сталь опускается ниже, смазанными зигзагами следует к животу, будто змея оплетает тугими кольцами. Оставляет багряный узор, лишь слегка вспарывает, не погружается внутрь, выпускает на волю терпкое вино.

— Нет ни добра, ни зла, — влажный язык вдоль влажной дорожки, до помутнения рассудка, до парализующего озноба. — Есть плоть и то, что я желаю сотворить.

Сдавленно кричу:

— Пожалуйста! — содрогаюсь в истерике.

Окутана льдистыми нитями ужаса, пленена огненными нитями жажды.

— Чувствуешь запах? — фон Вейганд отстраняется, показывает окровавленное лезвие, радостно улыбается, совсем по-мальчишески. — Познай и вкус.

Крадет утробный вопль, накрывает ладонью изломанный рисунок трепещущих губ.

— Сладкий вкус боли.

О, Боже, нет, не надо, нет…

— Боли глубоко в тебе.

Краткий миг — что-то обрывается, ударяется с оглушающим грохотом, ранит и взрывается, но не приносит вожделенного избавления от жутких мучений.

Клинок во мне. С необратимой резкостью окунается в похотливый жар пылающего лона. Безжалостно терзает внутренности, проникает глубже и глубже, снова и снова, в бешеном, хаотичном, яростном ритме.

В ритме смерти, в ритме жизни.

Сталь насилует и пытает, срывает запреты, исторгает иступленные стоны. Стоны агонии, неистовой страсти стоны.

Это не больно.

С ним мне не больно.

Почти не больно.

Все оправдано, все того стоило. Экстаз не подчиняет, экстаз открывает путь на вершину. Туда, где свобода не призрачна, а материальна, ощутима тактильно. Где можно стиснуть ее полу видимую хрупкость в дрожащих пальцах.

Вспышки кардиограммы затихают, истекаю кровь и улыбаюсь.

Счастливо, искренне, по-настоящему.

…And I'll enjoy making you enjoy it…

…И я буду наслаждаться, заставляя тебя этим наслаждаться…

— Бл*ть! — проносится благим матом по салону самолета. — Бл*ть, п*здец, бл*ть.

Надо мной маячит обеспокоенная физиономия Дорика.

— Are you all right? (Ты в порядке?) — спрашивает в лучших традициях тупых ужастиков.

Неужели не заметно, что мне кайфово. Ну, любит человек ни с того ни с сего заорать посреди полета. У каждого свои маленькие чудачества.

— Of course, not, (Конечно, нет,) — раздраженно фыркаю в ответ и вызываю стюардессу со стаканом воды. — And I don’t think I will ever be all right after such a nightmare. (И не думаю, что я когда-нибудь буду в порядке после такого кошмара.)

— What happened? (Что случилось?)

Если опишу в красках, ты поседеешь, братан.

— F*ck, (Еб*ть,) — отмахиваюсь. — Just f*ck. (Просто еб*ть.)

Ну, вот скажите, откуда мне было знать, что под «адскими развлечениями» фон Вейганд подразумевает романтический просмотр пары-тройки частей Hellraiser*?

* «Восставший из ада» — культовый фильм ужасов, представляющий собой экранизацию одноименного произведения Клайва Баркера, существует несколько частей и римейков (в сцене кошмарного сна курсивом выделены очень вольно перефразированные цитаты из фильмов, сама сцена никакого отношения к фильмам/книге не имеет) (прим. авт.)

Представьте, ваш парень томно смотрит на вход в подземелья, где у него спрятаны оригинальные садо-мазо игрушки, а потом качает головой и говорит:

— К черту банальности, камера пыток никуда не убежит. Давай возьмем тортик, конфеты, мороженое, чипсы, копченую колбасу с эклерами. Запремся в комнате с огромным теликом и порыдаем над мелодраматическими фильмами.

Ну, ладно. На самом деле, фон Вейганд ограничился скромным предложением заценить любимое кино, без дополнительных спецэффектов.

Откуда же мне было знать, что его любимое кино «Восставший из ада»?

Хотя… могла догадаться.

Нельзя так поступать с неокрепшей психикой, ведь мое воображение выдает кадры покруче, чем в ужастиках.

Как теперь спокойно спать по ночам? Как, вообще, жить дальше?

— Thank you, (Благодарю,) — рассеяно киваю стюардессе, моментально осушаю стакан до дна и прошу добавки.