Ф. М. Том 2 - Акунин Борис. Страница 31

Он замер, боясь пошевелиться. Осторожно попятился к двери, и тут, конечно же, скрипнула подлая паркетина.

Алтын проснулась сразу. Из кресла выпрыгнула легко, будто и вовсе не спала. Подлетела к мужу и яростно схватила его за лацканы, для чего ей пришлось подняться на цыпочки.

— Что случилось?! — закричала она. — Почему у тебя молчал телефон! Я всю ночь… — Она задохнулась. — Я же почувствовала! По голосу! Ты снова влип в плохую историю, да? Ты в опасности? Тебя надо спасать? Чтоб она провалилась, эта твоя «Страна Советов»! Неужели нельзя найти себе какое-нибудь нормальное занятие? Да говори же ты, не молчи! Почему ты мне в глаза не смотришь?

Значит, выспаться не удастся, понял Фандорин.

Он мягко высвободился и усталым голосом сказал:

— Зачем ты столько говоришь? И всё про ерунду. Не нужно. Скажи просто: «Случилось страшное несчастье. Я полюбила другого. И не знаю, как быть». Я тебе помогу. Будем как-то выкарабкиваться из этой ситуации вместе. Не теряя человеческого облика. Ну что теперь поделаешь? Полюбила так полюбила. Научусь жить один.

Её взгляд — вот что было красноречивее любых уверений и оправданий. В глазах Алтын отразилось такое наивное, такое неподдельное изумление, сыграть которое невозможно. Да и не отличалась она никогда актёрскими талантами.

— Ты про что это, Ника? — озадаченно спросила жена. — Какого ещё «другого»?

— Такого! Пианиста твоего, — пролепетал он. — Я же видел, как ты на него смотрела…

И понял, что это прозвучало полной ахинеей. Поправился:

— Не в том дело. Я почувствовал. Сердцем почувствовал. Ты, может быть, ещё сама не разобралась, но мне-то видно. Конечно, он красив, он гений, он открыл для тебя новый мир… Тут он заткнулся, потому что Алтын коротким, точным ударом врезала ему под ложечку, и у Николаса перехватило дыхание.

— Ты что несёшь!!! — завопила свирепая татарская женщина и вдобавок ещё лягнула его по лодыжке ногой (слава Богу, необутой). — Англичанин хренов! Урод! Бестолочь!

И произнесла ещё много всяких слов, в том числе совершенно нецензурных.

Все они, даже самые обидные, показались магистру истории райской музыкой, почище пресловутой «Фантазии фа-минор».

А в конце Алтын разревелась и, горько всхлипывая, сказала уже без ругани:

— Какой же ты дурак, Фандорин… Я люблю не Славу, а его пальцы, его талант. Талант — единственное, что в нем есть. Больше любить его не за что. То есть, может, и есть, но это мне по барабану. Любить я умею только тебя. Потому что ты один, и никого лучше тебя на свете нет. Во всяком случае, для меня.

Последняя фраза несколько подпортила впечатление от этой тирады, но Николас все равно расплылся в улыбке.

— Мы с тобой одно целое, разве неясно? — высморкавшись и уже без рыданий объяснила жена. — Ты без меня пропадёшь. А меня без тебя вообще не будет… Такие вещи вслух не говорят. Но раз уж ты такой идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!

Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что она сказала и ещё скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до конца.

— Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда тебя дома нет.

Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:

— Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится, занимайся, сколько хочешь.

— Нет, я отменю, — сказала она. Он сказал:

— Ни за что. Я себе этого не прощу.

Потом они долго и страстно мирились — прямо в кабинете, в плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.

В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина одиннадцатого. С причитаниями про планёрку наскоро оделась, а причёсывалась на бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расчёска была в правой.

Только что была рядом, и нет её, один запах остался.

Николас перебрался в приёмную на диван — одеваться, чтобы идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.

Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?

Поворочался на диване, вернулся в кабинет.

Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий Петрович выловит Раскольникова.

Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую рукопись, Ника ещё некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему загадала жена.

Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.

СИНЯЯ ПАПКА

Глава четырнадцатая

АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ ВЫДЕРЖИВАЕТ ЭКЗАМЕН

Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и часу. Ещё минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент в конторе лишился чувств.

Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже по дороге на Вознесенский.

— Первое дело для нас выяснить, там ли ещё объект, — втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. — Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал. Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.

— А если объект по-прежнему у Мармеладовых? — спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.

— Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо ждём, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников станет спускаться, вы, поручик, со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от соседей жалоба. Понятно?

— Чего не понять, ваше высокоблагородие, — бодро отвечал Порох. — Всё исполню. У меня к актёрству дар, все говорят. Я на прошлые святки царя Валтасара представлял — имел большой успех.

— Отлично, отлично-с — Порфирий Петрович перешёл на шёпот, поскольку уже входили в подъезд. — Как все-таки славно, господа, что у нас повсюду лестницы такие тёмные, и под каждой обязательно закуток. Прошу-с.

Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролётами, чтобы знак дал.

Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.

Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не заметил — темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через сорок ожидания сверху донёсся кашель писца — условный сигнал.

— Давайте-с, пора-с, — шепнул пристав Илье Петровичу.

Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за ним.

Получилось ещё лучше, чем надеялся надворный советник.

По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия (Порфирий Петрович подглядел снизу): измождённая женщина в платке и с узлом в руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин — Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.

— Эта, в шляпке — Софья Мармеладова, — зашептал на ухо Заметов. — Которая подкашливает — верно, её мачеха, а бородатый не знаю кто.

Из закута очень хорошо было слышно разговор, завязавшийся на ступеньках.

— А-а, господин… как вас… Распопов? — превосходно исполнил свою роль поручик Порох. — Не известно ли вам, где тут нумер двенадцатый?

— Я Раскольников, — донёсся глуховатый, неприязненный голос. — В четвёртом этаже. А что, собственно…

Но тут вмешался другой голос, сорванный и визгливый:

— Полиция! Отлично! Берите её, сажайте в тюрьму! Чтоб не смела оскорблять дворянскую дочь! Селёдка немецкая! Как она смеет мне пенять, когда у меня дети в дворянском заведении! И господин Свидригайлов вот, благороднейший человек, засвидетельствует, как она меня срамила! В прежние времена её бы плетьми, плетьми! Ноги нашей больше не будет в этой клоаке!