Четвертая Скрепа (СИ) - Семеринов Иван. Страница 4

— Но у тебя есть пути… выходы

— А еще у меня есть редактор, который никогда так не подставиться, — отрезал журналист

— Ну придумай, что-то. Ты же изобретательный.

— Лишаешь меня работы за собственные бабки — вот уж изобретательность.

Говорухин стал тереть переносицу, повисло молчание:

— Номер матери там есть? Или адрес? И как я с этим юным Чикатило могу поговорить?

— Всё в папке, а с Захариком… ну он сидит под домашним арестом.

— всё-таки под домашним арестом? Суд постановил?

— Нет, папа…

— Ну скорее всего он уже свинтил за границу в свой Гриффиндор, или рубится в приставку..

Журналист опустил свою голову на стол и пробормотал: «Иди уже нахуй, святоша хренов и не подставляйся. Обещать ничего не могу, но папку я сожгу. Привет жене».

Принесли кофе, а Говорухин, оглядывая проезжающие машины, будто бы упущенные развилки, думал о том, во что же он вляпался, и чем же это закончиться.

IV

На обратном пути в редакцию Говорухину позвонили и попросили заехать в больницу для репортажа про избиение подростка. Парня лет четырнадцати жестоко избила толпа ребят. Семь или восемь человек накинулись на него, словно гиены на мертвое тело. Причин никто пока не оглашал, но в сеть попала запись с камер, запечатлевших это преступление. Благо больница была недалеко где-то в центре, и Говорухин решил пройтись до неё пешком. Оглядывая потухшие лысые деревья, свежеокрашенный металл оград, воду и лужи, переполнявшие водостоки и канализации, серые каменные дома, переполненные от людей улицы он пытался решить как поступить с папкой и что делать. На вопрос «кто виноват?» несколько дней назад ответил Захар Долгоруков своим деянием. Власть Города не любила цацкаться, а Говорухин не любил с ней пересекаться. Он пытался просчитать все варианты событий, которые приходили к одной и той же точке: его убьют. Неважно где, неважно когда. Может завтра, а может спустя пять лет, поэкспериментируют, поотрывают ножки, как дети у беззащитных тараканов. Заставят ходить и оглядываться за спину. Так они поступают со всеми.

Вдруг он услышал чей-то громкий говор:

«УБИТЬ ВСЕХ НАХУЙ НАДО МРАЗЕЙ!» — Говорухин обернулся. Перед собой он увидел опущенца, из тех людей, что каждый день на вокзалах клянчат мелочь, чтобы доехать до дома, а потом на неё покупают дешевую водку.

«ПИЗДА БЛЯДЬ С УШАМИ ШАЛАВА ЕБЕТСЯ СО ВСЕМИ УБИТЬ ТАКИХ НАДО» — проорал алкаш.

Говорухин ссутулился и уткнулся в свое пальто. До больницы оставалось недолго.

Лучи заката прорывались сквозь черный дым, закрывавший солнце. Лысые деревья не спешили обзаводиться листьями, как бы вторя окружавшему их пространству. На больничном крыльце стояли врачи — курили и обсуждали то, как они собирали какого-то пацана по осколками. Рядом стояли больные: кто-то с костылем, кто-то с почти развязавшейся шиной на руке, кто-то с повязкой на глазу. Хвалили Грабина, поносили геев и либералов. Говорили, что все под Богом ходим и Перевалову больше достанется, потому что он некрещенный. Говорухин не стал обращать на них внимание и очутился в холле. Запах кислых щей и хлорки бил в нос. У регистратуры стоял гундеж и вой. Спорила какая-то старушка, отчитывавшая медсестру за то, что она потеряла её карту, что лечится тут, как ставить мертвому припарки. Пока все бланки заполнишь, уже можно тратить копейки, отложенные на черный день. Он стал искать указатели, по которым можно было бы соориентироваться в больнице, перед этим надев бахилы.

Однако, больничную разметку делал тот, кто очень сильно любил пошутить. По указателям, ведущим в реанимационное отделение, Говорухин оказался в родильном. Через окна палат были видны счастливые мамочки, обрекающие своих детей на жизнь в этом мире. Говорухин подумал о том, что правильней было бы никого не приносить на этот свет. Зудом от бормашины встряли воспоминания в его голове. Он поспешил удалиться. Проходя травму, он спросил дорогу у медсестры. Та в испачканном кровью халате сказал, что он вообще не на том этаже, да и тут всё постоянно меняется. Отделения переезжают каждый день, и каждый день приходит новый стандарт заполнения бланков, бумаг и больничных карт.

В реанимацию никого не пускали. У дверей, по ту сторону которых разворачивалась борьба между жизнью и смертью, скукожившись на лакированной лавочке сидели мужчина и женщина. Мужчина пытался скрыть свое волнение и озабоченность, успокаивая свою жену, пока та с глазами, выгоревшими от горя, безучастно смотрела в стену, изучая мозаику синих обоев. Время, как будто бы замерло для них, и впереди была только непроглядная бездна, озарявшая завтрашний день.

Говорухин подсел к ним, не став ничего говорить или спрашивать. Слезы, третий раз в его жизни, побежали по его щекам, пока он пялился в эту стену. Она всегда ему повторяла, что у него слишком слабый болевой порог, а он с ней спорил, пытаясь доказать, что это не так. В конце концов, именно на него, всегда на них, навешивается ярлык, дескать он должен всегда быть сильным и всегда готовым защитить. Соленые капли сушили кожу. Он сжал кулаки и прохрипел: «Прости меня». Слезы полились градом, и Говорухин не стал сдерживаться, не стал прятаться и скрывать свою слабость. Прошло минут пять прежде чем он перестал рыдать, прежде чем носовые пазухи набухли от напряжения. Муж и жена, родители мальчика не проронили ни слова.

И вот они сидели втроем на лакированной лавочке перед реанимационным отделением, и единственное, что их объединяло, та бездна, озарявшая не только завтрашний день, но и конец жизни.

V

Из больницы Говорухин уехал на такси. Садясь на заднее сидение, он подумал, что это было очень комичным, когда ему пришлось сбегать до банкомата, чтобы снять денег на взятку медсестре. Та проронила, что парня ввели в искусственную кому, а полиция уже нашла преступников. Ими оказались какие-то бездельники, которые не раз и не два привлекались за хранение и драки. Говорухин переслал информацию в редакцию с припиской, что дело кажется шитым белыми нитками, раз и свидетели, и камеры показывают на то, что там была толпа школьников. Следом Говорухин открыл на своем смартфоне видео, то разоблачающее расследование Перевалова, о котором сегодня так нервно толковал Подрулин. В самом ролике раскрывались подробности о недвижимости Долгорукова — был дом где-то за границей ближе к Альпам, зарегистрированный на третьих лиц, был целый этаж дорогостоящей недвижки в жилом доме ближе к центру. Там когда-то проживали партийные шишки, которых затем загнули в рог в 37-ом. Был личный вертолет, на котором, судя по снимкам из инстаграма Долгоруков любил выбираться на охоту. Был и проклятый дом на Копейкино-Матфеевом, зарегистрированный на жену. Говорухин с иронией подумал о том, что властьимущие совершенно не умеют прятать свои богатства. Доказательная база выглядела солидно. Ролик набрал сто пятьдесят тысяч лайков. В комментариях люди писали, мол «на виселицу такую власть», «вилы в руки», «вперед на митинг», но что-то Говорухин не видел бастующих жителей с факелами и коктейлями Молотова, готовыми устроить переворот на площади. Вместо этого были лишь форсированные атаки ретвитами и репостами. Ссылки распространялись будто споры, заполнявшие сырую комнату гибком. И с этим ничего нельзя было поделать. Если информация — это оружие, то с тупым концом. Разящая не как шпага, а как её эфес. Нужна ли она? За гущей дыма хлипкий выхлоп. Видимо, что нет. Людей не интересует суть, их интересует её потребление. Поставлен перед фактом — значит молодец. Достаточно просто засорить инфополе, и выйти в дамки. Удар от эфеса будет равен силе от удара молотком из поролона.

А что до Говорухина, то он бросил попытки отфотографировать папку в трясущемся такси, и сейчас пытался составить план по игре, которую ему предстояло ввести. Главным преимуществом, которое у него было, оказались не ораторские способности, а то, что противник пока не знает, что кто-то начал ввести против него действия. И желательно, чтобы так оставалось до конца — написание статьи — занятие долгое и трудоемкое, а когда ты висишь на крючке, не так много времени остается до того, пока кто-нибудь потянет за леску. Весь удар должен прийтись только на него одного. Нельзя, чтобы кого-нибудь постороннего это зацепило. Именно за этим Говорухин направлялся в один из самых хмурых районов города, жившим отдельной жизнью.